глядя! А вспомни, в Писании ведь сказано: берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные! По плодам их узнаете их!.. А с братией своей, — остановился монах, и было заметно, как тяжело говорить ему, — я разошёлся уже давно. В обители та братия живёт в прохладе и довольстве, а нищие и убогие голодной смертью помирают… Игумены, архимандриты по всем дням не с братией за общим столом столуются. Отдельно яствами мирскими упиваются… Разлад пошёл, вход в келии забыли. Когда все жили в скудости — стол общим был! А в изобилии всяк сам по себе. Нет равенства уже и за столом! Не об изобилии мы молим, а о равенстве! Если воздержание, то общее, всем равно в недостатке. И то все вместе претерпеть должны!.. У государей имения вымаливают! А для чего? Чтоб жити пресыщаясь! А то даётся вам на пропитание нищенствующих и убогим в помощь!..

Он выдохся окончательно, остановился, едва переводя дыхание, прижал к впалой груди руку с покалеченными пальцами, и мертвенная бледность залила его лицо.

— Везде, во всём вы корыстуетесь…

Он еле дышал, вот-вот, казалось, упадёт без сил пластом на пол.

— Возволчились на паству, на стадо своё же, — забормотал он снова тихо. — Выглядываете, кого бы обобрать можно было безответно. Мзду берёте за поставление в сан! Святокупствуете![60] Приобщаясь же Пречистых Тайн от него, мздоимца, с ним же и осудится!.. Кха-кха! — вырвался хрип из него, он харкнул кровью…

— Стригольничаешь![61] — беспомощно вскричал протопоп.

У Филарета заиграли на скулах желваки. Он был взбешён. Его боец терпел поражение от какого-то беглого монаха, расстриги. И он не выдержал, встал с кресла, нетерпеливо отодвинул рукой протопопа. Не смущаясь своего сана, не остановил его и вид грязного монаха, он подошёл к нему вплотную, горя желанием схватиться в споре с ним.

— Вот ты говорил здесь о равенстве, о пище мирской, о духовной. О равенстве языцев человеческих ведь казакам говорил тоже. Что вот, дескать, все люди равны!..

— Тебе, Филарет, верно донесли, — съязвил монах похвально о его наушниках. — Да, все люди едино от Бога, и татарвя, и немцы, и прочие языцы. Един Бог, и един ходатай Богу, человек Иисус Христос! А как назвать христианским то, что брат господствует над братом? Се тоже говорил Косой! А я лишь слов его разносчик!

— Заразу ты разносишь по умам! — отбрил Филарет его. — Пособник дьявола ты! — вспылил он, не в силах побороть монаха, не находя слов нужных для ответа. — Тщится дьявол внести в мир отступление от Бога! Тщится! Ибо Восток весь развратил Бахмет, Запад же — Мартин-немчин! Литву же смутил Косой! Твой Косой! — прищурившись, взглянул он пристально на монаха. — Вы, чернецы, как побываете в Литве аль в немцах, так бес вселяется какой-то в вас: отступничаете от веры отцов! — мгновенно мелькнуло у него перед глазами лицо с бородавкой Юшки Отрепьева, тоже расстриги, как и вот этого монаха, и тоже заявившегося из Литвы…

— Ишь ты, как Зиновий заговорил! Ха-ха! — с сарказмом вырвалось у Лучки.

Смеялся он над ним, над патриархом.

И Фёдор Никитич обозлился: поймал его монах, что не своё он говорит, с чужого голоса. Недавно, когда Василий Шуйский вдруг с чего-то потребовал к себе во дворец книгу Зиновия, он тоже заинтересовался этим. Велел привезти из Отенской обители тот же труд Зиновия, озадаченный интересом царя к писанию затворника-монаха, радетеля церковной чистоты. Труд тот понравился ему. Зиновий уничтожал в полемике, язвительной и тонкой, таких, как Феодосий Косой, и вот этого монаха, похоже, его верного ученика. Он прочитал тот труд и догадался, зачем Зиновий понадобился Шуйскому. Что-то из мыслей Зиновия осталось и в его голове. И вот сейчас он невольно проговорился, не подумав, из той книжицы. А монах-то оказался не глупым, сразу сообразил, откуда эти словеса…

— Без веры же отцов одна лишь погибель ждёт вас! — не смутился он, хотя и дал повод монаху для насмешки. — И за верою воровство многое, а без веры ещё больше будет! Ну как тут без наставлений?! — рассердился он на непонятливость монаха.

— Фу! Завоняло квасом! Хм! — усмехнулся Лучка…

Он помолчал немного, затем ткнул окровавленным пальцем в его сторону:

— Не нарицайтесь наставниками! Един есть наш наставник — Христос!

Он вздохнул и посмотрел на Филарета, с лукавой улыбкой на обезображенном побоями лице.

— А ветхозаветное слово всё же правдивее новозаветного… — тихо промолвил он, как будто к чему-то прислушивался внутри себя или опасался потерять её, истину, собеседницу пугливую…

— Что мелет твой пустой язык! Тьфу! — вдруг вспылил Третьяков, сплюнул на пол и растёр плевок ногой, показывая Филарету, как он возмущён вот этим.

Петька Третьяков был с малолетства ловкачом. Умел держать он нос по ветру, угождать сильникам мира сего, всегда был на виду и всем полезен, обласкан ими. Был худородным он, но быстро выбился в дьяки, пройдя по головам своей же приказной братии.

И его помощь подогрела, вывела Филарета из себя. Он подступил вплотную к монаху и занёс посох над его головой. Но ангел-хранитель, голос свыше, остановил его руку, и он лишь прошипел в лицо строптивому монаху:

— Фому, дружка твоего Косого, царь Грозный повесил на воротах протестантских! — чуть не захлебнулся он своей же слюной от злобы. — А тебя повесят тут, если не назовёшь своих сообщников! Кто, кто поганит веру православную, ересь жидовскую[62] разносит? Отвечай, пёс!

Монах, торжествуя, оскалился в усмешке. Он выиграл эту битву и у Филарета.

— Постой, отче! — воскликнул Димитрий и поспешно встал; он опасался, что Филарет затеет сейчас на самом деле неприглядную потасовку с монахом. — Здесь судом судим мы его и к пытке приведём, как положено по государеву указу!

Он сделал выговор Михалке, чтобы тот не забывался, вёл дело дальше, переходил к пытке, если ответчик не хочет говорить правду, в грехах сознаться, таит сообщников своих.

Михалка поклонился ему: «Виноват, государь!» — засуетился, махнул рукой палачу: «Давай!»

Подручные Ерёмки схватили монаха, сорвали с него сорочку, бросили его на лавку и притянули к ней верёвками. Ерёмка же неспешно подошёл к лавке, вразвалочку, как краб переставляя ноги, такой же неуклюжий и бездушный… И вот бич прошёлся по спине монаха…

Монах забился, словно птица вольная в силке, и тем самым лишь туже затянул верёвками себе жилы.

Михалка, перехватив сумрачный взгляд царя, закричал на палача: «Пытай, пытай же!»

Ерёмка не любил, когда вмешивались в его ремесло. Подвигав большой челюстью, он собрался было промолчать, передумал, пробасил: «Негоже