— Говорит, царевич-де… Молвит, воровское… — заторкал он сильнее рукой с шапкой, словно качал кузнечные меха.

Димитрий нахмурил лоб. Его уже стала раздражать эта тянучка казака.

Детина, заметив его хмурый взгляд, собрался с духом, выпалил:

— Говорит, такое ж, государь-де подмётный!..

И снова закивал он головой, кланяясь ему.

А по толпе прокатились возмущённые крики: «На кол его!.. Повесить!»

Димитрий вскинул руку властным жестом.

— Тихо-о!.. Я разберусь сам, в чём его вина! И коли сыщется воровство его великое, то быть ему наказанным! А вы расходитесь, расходитесь! — замахал он руками на казаков.

Он уже успокоился, когда понял, что здесь нет никакой опасности. К нему вернулся его обычный кураж. Опять он принял величие в осанке и на лице. По его знаку караульные взяли монаха и утащили к приказной избе, где подле неё стоял Пыточный двор с тюремной каморкой.

* * *

На Пыточном дворе, обнесённом глухим забором, стояла изба для допросов. Там же была и тюрьма. Всем заправлял там палач Ерёмка. Это было царство его и двух его подмастерьев.

И вот в конце этого тревожного дня пыточная изба наполнилась людьми. Пришёл Третьяков, а с ним подьячий для ведения дел пыточных, обычных, всегда скучных.

И Филарет явился тоже с каким-то протопопом. Весь в чёрном он был, клобук натянут на лоб поглубже был, словно он хотел скрыть свои глаза от того, что должно было свершиться здесь. Он прошёл вперёд и сел в кресло. Протопоп же смирился подле него на табуреточке.

Фёдор Никитич был не в духе. Он не хотел идти сюда, но не посмел отказаться от этого допроса, куда царь затащил всех своих ближних.

«Повязать надумал!» — так понял он его распоряжение.

Последним явился сам Димитрий, а с ним его немая тень, Михалка Бутурлин. Димитрий занял своё кресло, похожее на трон, сколоченное наспех из грубых досок. Михалка же уселся рядом с Третьяковым и подьячим за столом и распорядился, чтобы сюда доставили монаха.

Холопы ввели в избу узника, связанного сыромятными ремнями, туго стянувшими ему руки за спиной. И он, как видно было, страдал от этого. Просидев несколько часов в холодном срубе, он посинел. Багровый кровоподтёк на лице у него расплылся ещё шире, терялся где-то за ушами, уходил вниз под густую бороду. Ему казаки, похоже, отбили что-то внутри, и он еле дышал, сопел как малое дитя. У порога избы холопы развязали его, и он поводил слегка затёкшими руками, взирая из-под бровей на них, на судей, сидевших перед ним.

Сыск по этому делу вёл Михалка. Он уже успел собрать у казаков те словеса, какие им наговорил монах. Подьячий же записал их и подготовил для него речь. Так что ему осталось только зачитать её.

— По указу государя и великого князя Димитрия Ивановича всея Руси, — начал он бубнить размеренно текст, написанный красивым почерком, весь в завитушках тонких, — велено допросить с пристрастием беглого монаха Лучку Тёмного. Он, Лучка, побывав за рубежом, в Литве, принял там злое, лютор-ское учение. И то еретическое учение он, Лучка, разносил по шатрам средь государевых казаков!..

«Вот — зараза!» — мысленно выругался Матюшка.

Только сейчас он сообразил, что именно его патриарх положил всему вот этому почин. Ведь только-только появился тот здесь, в Тушино, как сразу же стал отлавливать еретиков, наушников развёл повсюду. А казаки попались на его уловку. Ему, в общем-то, не было никакого дела до казаков и тех еретических сказок, какими баловались те. Понимал он также, что для него не опасна и писанина Филарета о еретиках, наказы попам, разосланные в подвластные ему волости. А вот совсем иное дело те словеса, что разносил вот этот монах про него, про Матюшку. Он шатал его власть, пытался уличить во лжи, что он-де не царевич… Что Филарет ему! А вот оказались они вдвоём против монаха, вот этого еретика, и каждый по-своему… Да и кому здесь в лагере из казаков какое дело до нового патриарха. Они забыли, когда крестили лоб-то последний раз. А уж что там — призывы патриарха… Но он подталкивал Филарета, чтобы тот замарался в этом деле: убрал вот этого монаха, как будто воскресшего…

— И судить его за те злодеяния, кои совершил он в крепости Волхов без государева указа на то! Тот суд судить и казнь править в воле государя лишь одного!..

Михалка закончил читать обвинения монаху и отдал его на допрос сначала Филарету. Но допрос начал не Филарет, а протопоп. Тот был начитан в Писании, бойцом словесным слыл, и Филарет выпустил его первым на круг для богословской драки.

Протопоп встал с табуреточки, шагнул вперёд и вздёрнул прямо голову под бархатной скуфейкой. К монаху, однако, он не подошёл, остановился от него на расстоянии. Нос отвернул он в другую сторону, когда учуял тяжкий дух, исходящий от него, забеспокоивший чистое дыхание его.

— Вот ты, — обратился он к монаху, — отступник от веры отцов, говорил, что Господь Христос не желает, чтобы его ученики приобретали здесь имения. Не так ли?

— Да, — ответил монах. — Так проповедовал Косой, а я лишь его слово разношу.

— Его слово — еретика! — не выдержал и сразу возмутился протопоп. — Отступника, как и ты! Христос говорил: кому много дано, много и потребуется!

По лицу монаха скользнула мимолётная улыбка. Он скривил сухие, разбитые в кровь губы.

— Лукавишь… Ты забыл, что дальше сказано: кому много вверено, с того больше взыщут!.. А ваша братия, — повёл он глазами на него и Филарета, — не хочет нести свой крест! В церквах-то в рост деньги даёте, на том жируете! Убогие же и нищие помирают без покаяния! Ибо злата в потребу свою на помин души дерёте! На ком тот грех взыщется?!

— А вы, чёрные клобуки, аль не корыстуетесь?! — взвился обиженный голосок протопопа. — В обителях слуг развели! Зерном торгуете втридорога, когда народишко в неурожайный год мрёт от голода! И пьянствуете по каждым дням!..

Матюшка понял, что церковники начали сводить между собой счёты и сейчас всё пойдёт как попало. Он заёрзал в кресле и глянул на Филарета, ожидая, что тот, может быть, уймёт своего бойца. Не то разобьёт тот сам же себе нос, своим оружием вращая неумело.

Но протопопа взяло за живое обвинение монаха.

— Ты сам же монах! Своих и обвиняешь! Себе такое предъяви! Хи-хи! — злорадно хихикнул он; поймал, поймал он узника на этом.

— Ты видишь на мне одежду, по ней судишь, на себя