В конечном счете решения, которые погрузили Европу в ту войну или не предотвратили ее, были приняты удивительно малым числом лиц, и эти мужчины (мало кто из женщин тогда обладал должным влиянием) являлись в основном представителями высших слоев общества – будь то аристократы-землевладельцы или представители городской плутократии. Даже выходцы из среднего класса – например, братья Камбон – стремились перенимать их ценности и подражать их внешнему облику. Классовая принадлежность элит, военных и гражданских, а равно и связанные с ней надежды и страхи – вот один из ключей к пониманию образа мыслей этих людей. Вторым ключом является понимание особенностей их воспитания и образования, а третьим – тогдашняя обстановка в мире. Убеждения предвоенных европейских руководителей сформировались за двадцать или тридцать лет до решающих событий, но они отлично видели, что общество вокруг них развивается, а в воздухе носятся новые идеи. Поэтому они были вполне способны изменять свои взгляды точно так же, как современные демократические лидеры меняют их применительно к таким вопросам, как, например, однополые браки.

В своих дневниках Кесслер также отразил то, что политики, интеллектуалы и деятели культуры той эпохи чувствовали происходящие с Европой перемены и не всегда одобряли их. Европейских правителей нередко тревожило состояние общества. Установившиеся практики и ценности подвергались опасности – ведь индустриализация и научно-техническая революция породили новые идеалы и оценки, которые распространялись и вызывали брожение по всей Европе. Да, она была тогда средоточием могущества, но также и местом, где накопилось множество проблем. Каждой из великих держав в предвоенные годы довелось пережить серьезные политические кризисы: обострение ирландского вопроса в Великобритании, «дело Дрейфуса» во Франции, борьба кайзера с рейхстагом в Германии, межнациональные конфликты в Австро-Венгрии и практически полноценная революция в России. В войне порой видели средство преодолеть внутренний раскол, и она, вполне возможно, действительно являлась таким средством. В 1914 г. все охваченные войной нации заговорили о «вооруженном народе», о Union Sacrée – священном союзе граждан, для которого ничего не значили классовые, религиозные или этнические различия, – вся нация выступала на войну как единое целое, проникнутое духом общности и самопожертвования.

Кесслер был частью поколения, жившего в эпоху едва ли не самых значительных и резких перемен в истории человечества.

Графу было едва за тридцать, когда в 1900 г. он посетил Парижскую выставку, которую счел «бессвязной, дикой путаницей»[613], – и уже тогда Европа значительно отличалась от самой себя времен его юности. Увеличилось все – численность населения, рынки, города. Наука раскрывала одну загадку за другой. Стало больше фабрик и школ, возросла протяженность железнодорожных путей и телеграфных линий. Люди стали тратить больше денег – и их было на что потратить с появлением кинематографа, автомобилей, велосипедов, телефонов, электричества, одежды и мебели фабричного производства. Корабли стали быстрее, а летом 1900 г. в небо поднялся первый цеппелин. Первый в Европе полет самолета произошел в 1906 г. Казалось, европейцам как нельзя лучше подходит девиз возрожденных Олимпийских игр: «Быстрее, выше, сильнее!»

Но все это верно лишь до известной степени. Когда мы обращаемся взглядом к тому последнему предвоенному десятилетию, оно слишком часто кажется нам подобием золотого века, невинного и прекрасного. В реальности между тем европейская исключительность и право считаться самой передовой цивилизацией в истории подрывались изнутри и встречали серьезные вызовы извне. Нью-Йорк соперничал с Лондоном и Парижем за статус крупнейшего финансового центра, США и Япония покушались на европейские рынки сбыта и сферу влияния европейских держав по всему миру. В Китае – да и внутри самих великих держав Запада – нарождались и крепли новые националистические движения.

Кроме того, перемены вроде тех, что тогда переживала Европа, имеют свою цену. Трансформация европейской экономики породила огромную социальную напряженность, а циклически повторяющиеся кризисы вызывали сомнения в стабильности и перспективах капитализма как такового. Добавим также, что капитализм часто ассоциировался с евреями – причем не только в Вене, – и потому экономическая нестабильность в немалой степени усилила антисемитизм во всей Европе[614]. В последние два десятилетия XIX в. во всем регионе снижались закупочные цены на сельскохозяйственную продукцию, что можно отчасти объяснить конкуренцией с производителями Нового Света. Это, в свою очередь, приносило ущерб аграриям, причем мелкие землевладельцы разорялись, а на крестьян надвигалась нищета. Хотя городское население и извлекало выгоды из обилия дешевого продовольствия, всем европейским странам приходилось порой переживать как общие спады деловой активности, так и периоды стагнации в отдельных отраслях. Например, в Австро-Венгрии «черная пятница» 1873 г. положила конец периоду безумной спекулятивной игры на бирже, в результате чего обанкротились тысячи предприятий всех размеров и видов, включая банки, страховые компании и заводы. При этом, в отличие от нашего времени, тогда не существовало «сеток безопасности», которые могли бы помочь безработным, незастрахованным или просто неудачливым представителям низших (хотя и не только низших) классов общества.

Хотя в течение XIX в. условия труда в западноевропейских странах значительно улучшились, они все еще были ужасными там, где промышленная революция началась позже. Даже в развитых странах вроде Великобритании и Германии оплата труда по сравнению с сегодняшними стандартами все еще была крайне низкой, а рабочий день – очень долгим. Когда после 1900 г. начался рост цен, представители рабочего класса остро ощутили это на себе. Возможно, не менее важным было то, что они чувствовали себя лишенными рычагов влияния на общество и считали свое положение унизительным для человеческого достоинства. Рост числа эмигрантов из Европы сам по себе мог свидетельствовать о неудовлетворенности ее жителей сложившимися социально-политическими условиями, которые значили для людей не меньше, чем поиск лучшей доли[615]. С 1900 по 1914 г. из Великобритании эмигрировало порядка 5 % ее населения, причем если классифицировать отъезжающих по роду их занятий, то самую многочисленную категорию составили бы неквалифицированные рабочие[616]. Но другие решили остаться и бороться на свои права на месте, что в начале века привело к бурному развитию профсоюзов и все более частым забастовкам. Военно-политическая верхушка Европы была глубоко озабочена ростом социальной напряженности и волнениями в среде рабочего класса. Даже если бы революцию удалось предотвратить, можно ли было рассчитывать на то, что отчужденный от результатов своего труда рабочий станет лояльным гражданином или – что было столько же важно – хорошим солдатом? Если на то пошло, выступит ли он вообще на защиту своей страны? С другой стороны, этот страх сам по себе мог заставить тогдашние элиты желать войны, чтобы воззвать к патриотизму или получить предлог для строгих мер против потенциальных революционеров внутри страны.