Наступающие новые времена вызывали особенное недоверие у аристократии, чье богатство было основано на землевладении. В этих кругах не без причины опасались того, что их власти и образу жизни скоро придет конец. Во Франции революция уже лишила большую часть дворянства влияния и статуса, но снижение цен на землю и продовольствие угрожало им и в других частях Европы. Кроме того, ценности этого класса плохо соответствовали новым реалиям урбанизированного общества. Франц-Фердинанд, как и многие австрийские консерваторы, обвинял евреев в том, что это именно они погубили прежнюю социальную иерархию, основанную на твердых христианских принципах[617]. В офицерским корпусе Австрии, как и в германском, господствовали пессимистические настроения, и всем казалось, что у традиционного стиля жизни кадровых военных тоже нет будущего[618]. Это тоже могло серьезно повлиять на готовность генералитета начать войну. Когда к 4 августа 1914 г. война охватила всю Европу, прусский военный министр Эрих фон Фалькенхайн заметил: «Даже если мы погибнем, это было недурно»[619].

В течение последних мирных десятилетий высшие классы европейского общества вели упорные «арьергардные бои». Конечно, изменения общественно-экономических условий увеличили социальную мобильность, но от происхождения все еще очень многое зависело. У выдающегося американского горного инженера и будущего президента США Герберта Гувера расслоение британского общества вызывало «постоянное изумление – и печаль»[620]. А ведь он судил о положении дел по Лондону, который всегда был более открыт для людей талантливых (или хотя бы богатых), чем прочие части Соединенного Королевства. Тем не менее высшее общество Европы неуклонно пополнялось богатеющими промышленниками и финансистами, которые либо просто приобретали желанные титулы, либо устраивали браки своих детей с представителями аристократических фамилий, что позволяло соединить богатство с происхождением и положением в обществе. Все же к 1914 г. именно представители старой аристократии занимали господствующие высоты в политике, государственном аппарате, армии и церкви большинства европейских стран. Более того, традиционные идеалы этого класса оказались удивительно живучими и в действительности просачивались даже в средние слои общества, представители которых сами стремились стать «джентльменами», придерживаясь соответствующих стандартов поведения.

Честь, с точки зрения аристократа тех времен, была материей неосязаемой, но весьма драгоценной – и давалась человеку по праву рождения. Поэтому у «джентльменов» честь была, а у представителей низших классов она отсутствовала. Однако в конце XIX столетия Европа пережила период стремительных социальных трансформаций, и понятие чести получило двоякий смысл. С одной стороны, она осталась атрибутом знати, которая все упорнее цеплялась за него, как за некий отличительный признак, выделявший ее на фоне преуспевающего среднего класса; с другой стороны, амбициозные личности могли теперь опираться на этот идеал, используя его как признак высокого социального статуса. Честь могла быть утрачена из-за недостойного поведения, пусть даже критерии «недостойного» никогда и не были четко определены. Кроме того, чести можно было лишиться, не сумев отстоять ее – если потребуется, то и ценой своей жизни. Порой такая постановка вопроса могла подтолкнуть к дуэли или самоубийству, причем довольно часто эти вещи были равноценны. Когда выяснилось, что высокопоставленный офицер австро-венгерской разведки полковник Альфред Редль продавал России важнейшие военные секреты, Конрад сразу же распорядился, чтобы разоблаченному агенту дали револьвер и позволили поступить правильно. Редль действительно получил оружие и, как было должно, застрелился.

Дуэли из-за вопросов чести в XIX в. не только не прекратились, но даже стали происходить чаще – например, среди студенчества в университетах Германии и Австро-Венгрии. К этому времени дуэль до такой степени обросла правилами и ритуалами, что для решения таких технических вопросов, как выбор места для поединка или оружия (обычно это были шпаги или пистолеты)[621], уже требовались особые справочники. Отдельным вопросом было то, кто имел право бросить вызов, – ведь честь вызываемого могла пострадать, если вызывающий сам по себе не был достойным противником. Тщательно рассматривались и основания для вызова, например шулерство или оскорбительные замечания; в частности, одно из австрийских наставлений такого рода гласило, что можно вызвать даже того, кто пристально смотрит на вас, поигрывая при этом хлыстиком для собак. Ближайшим современным эквивалентом этих обычаев можно назвать принципы уличных банд, в среде которых малейшее проявление неуважения может привести к смерти.

Хотя дуэли и были запрещены в большинстве европейских стран, власти обычно смотрели на них сквозь пальцы, а суды неохотно выносили обвинительные приговоры по таким делам. В конце концов, сами представители власти – включая, например, Иштвана Тису, премьер-министра Венгрии, – время от времени участвовали в дуэлях. В Будапеште даже существовали особые школы фехтования для тех, кому нужно было быстро «прийти в форму»[622]для поединка. Французский политик-радикал Жорж Клемансо (бывший премьер-министром Франции с 1906 по 1909 г. и позже, уже во время мировой войны) с десяток раз дрался на дуэлях со своими политическими противниками. Даже в старости он каждое утро занимался фехтованием.

«Дело Дрейфуса» само по себе принесло богатый урожай дуэлей. Вдобавок они были популярны и в артистических кругах: молодой Марсель Пруст однажды вызвал на дуэль критика Жана Лоррена, а композитор Клод Дебюсси как-то получил вызов от бельгийского писателя Мориса Метерлинка – Дебюсси не дал возлюбленной последнего роль в своей опере «Пеллеас и Мелизанда», к которой Метерлинк написал либретто[623]. В Германии Гарри Кесслер вызвал на поединок чиновника, обвинившего графа в скандале, возникшем из-за выставки Родена, где демонстрировались рисунки с обнаженными юношами. Единственной европейской страной, где дуэли уже не считались занятием джентльменов, была Великобритания. Но в конце концов, кайзер Вильгельм не зря называл англичан «нацией лавочников».

Честь и ее хранительница – дуэль – особенно серьезно воспринимались среди кадровых офицеров континентальной Европы. Справочник 1899 г., посвященный австрийской армии, гласил: «Строгое толкование воинской чести облагораживает офицерский корпус в целом, сообщая ему рыцарский дух». Отметим, что характерное для конца XIX столетия увлечение Средними веками само по себе было способом ухода от современной действительности. Во Франции за отказ принять вызов на дуэль офицер мог быть даже уволен со службы. Хотя в разных концах Европы время от времени проходили антидуэльные кампании, они почти никак не влияли на позицию военного руководства. В 1913 г., в ходе спора с канцлером как раз по данному вопросу, Фалькенхайн утверждал: «Практика дуэлей прочно укоренилась в кодексе чести офицера. Этот кодекс имеет огромное значение и является для офицерского корпуса бесценным сокровищем»[624]. В самом деле, высшее командование начинало все больше тревожиться из-за проникновения в офицерскую среду выходцев из буржуазной среды, в связи с чем значение корпоративного кодекса чести и дуэлей даже возрастало – с их помощью в военных кругах насаждались подходящие идеалы[625].