Поскольку многие из тех, кто руководил внешней политикой европейских стран, сами происходили из знати (а часто еще и состояли между собой в родстве), то нет ничего удивительного в том, что они использовали в своей работе понятия, связанные с «честью» или «потерей лица». Мы и сейчас порой пользуемся ими, хотя все же более склонны рассуждать о престиже или влиянии той или иной страны. Когда в 1909 г. Россия вынуждена была уступить в вопросе о Боснии и Герцеговине, один русский генерал записал в дневнике: «Позор! Позор! Лучше смерть!»[626]В 1911 г. Николай II инструктировал нового российского посла в Болгарии и особо подчеркнул, что Россия будет готова к войне не ранее 1917 г. Однако затем он добавил: «Хотя если будут затронуты наши жизненные интересы и на кону окажется честь России, то при такой острой необходимости мы могли бы принять вызов и в 1915-м…»[627]К сожалению, для Европы конкретное содержание таких понятий, как «честь» или «оскорбление», часто определялось столь же субъективно, как и в случае с репутацией частных лиц. Генерал Фридрих фон Бернгарди, известный военный теоретик, говорил, что причина конфликта может казаться внешне незначительной, но защита чести страны в полной мере оправдывает войну: «У государств и народов не может быть цели и судьбы более высокой, чем бросить все свои силы на защиту своей независимости, репутации и чести»[628]. Консервативно настроенный историк Трейчке, который очень сильно повлиял на образ мыслей тех, кто оказался у власти в 1914 г., даже использовал при разъяснении данного вопроса дуэльную терминологию: «Если флаг Державы оскорблен, ее долг велит потребовать удовлетворения, а если последнее не получено, то надлежит объявить войну – при этом повод может быть самым незначительным, поскольку Державе следует всегда напрягать все силы, добиваясь уважения со стороны подобных себе»[629].

От этих неустанных рассуждений о чести веяло каким-то отчаянием – как отдельных людей, так и целых государств. Существовало опасение, что бросавшиеся в глаза материальные достижения Европы: новые городские кварталы, железные дороги, огромные универмаги – предвещают развитие общества более грубого, вульгарного и эгоистичного типа. Разве не становилась тогда хорошо заметной духовная пустота, которую организованные традиционные религии уже не могли заполнить? Отвращение к современному миру, который выдающийся германский поэт Штефан Георге описывал как «трусливые годы вздора и банальности», привело к тому, что некоторые интеллектуалы начали приветствовать войну, видя в ней средство очищения общества. Вальтер Ратенау, необычным образом совмещавший в себе таланты промышленника и мыслителя, опубликовал в 1912 г. работу «К критике нашего времени», в которой выразил озабоченность последствиями индустриализации и утраты культурных идеалов. Незадолго до начала Великой войны он писал другу: «Наша эпоха представляет собой один из самых сложных переходных периодов в истории человечества – [вполне вероятны] катастрофы и своего рода ледниковый период»[630]. При этом Ратенау был своего рода оптимистом и полагал, что мир в итоге восстановит те духовные, культурные и нравственные ценности, что утрачивались им на ранних стадиях промышленной революции и развития капитализма[631]. А вот его старший соотечественник Фридрих Ницше подобными надеждами себя не тешил: «Уже очень давно наша европейская культура движется вперед с мучительным напряжением, усиливающимся с каждым десятилетием и как будто предвещающим катастрофу – она во всем беспокойна, поспешна и свирепа, как бурная река, устремившаяся к своему устью»[632].

Ницше стал профессором Базельского университета в 24 года, что само по себе было весьма примечательно. Он был сложной и яркой личностью, отличаясь при этом огромной уверенностью в своей правоте. При этом предмет его уверенности не так просто определить, поскольку писал он очень много и нередко противоречил сам себе. Им двигала убежденность в том, что путь развития западной цивилизации крайне ошибочен и был таковым в последние две тысячи лет. Соответственно, глубоко ошибочно было и большинство принятых на Западе идеалов, а также и вытекавших из них культурных практик. С точки зрения Ницше, человечество было обречено – если только оно не совершит прорыва, который позволил бы ему вновь начать ясно мыслить и глубоко чувствовать[633]. Он нападал на позитивизм, буржуазные обычаи, христианство (его отец был протестантским пастором), организованную религию в целом и, возможно, даже на саму идеи организации. Он был также противником капитализма и современного ему индустриального общества, превращавшего людей в «человеческое стадо». Люди, писал Ницше, позабыли, что жизнь не является чем-то упорядоченным и рутинным, напротив – она опасна и полна энергии. Чтобы достичь высот духовного пробуждения, необходимо было разбить оковы устоявшихся норм морали и религии. Ницше принадлежат и знаменитые слова о том, что «Бог умер». (Конечно, одной из причин популярности теорий Ницше было то, что у него имелся природный дар к чеканке ярких фраз и афоризмов, сравнимый с тем, что позднее демонстрировал философ Жак Деррида.) Тот, кто принимал брошенный Ницше вызов, мог возвыситься до сверхчеловека. В наступающем столетии должна была возникнуть новая партия – «партия жизни», которая поднимет человечество на новый уровень, в том числе и путем «беспощадного уничтожения всего паразитического и дегенеративного». Жизнь, утверждал философ, есть «захват, нападение, завоевание всего чуждого и более слабого, подавление и жестокость…»[634]. Взгляды Ницше произвели глубочайшее впечатление на молодых сербских националистов – тех самых, которые организовали убийство эрцгерцога Франца-Фердинанда и тем положили начало мировой войне.

Несмотря на свою сложность и некоторую бессвязность, идеи Ницше привлекли внимание молодежи, которая тогда чувствовала жажду восстания, но не была полностью уверена, против чего именно она желает восстать. Кесслер, являвшийся пылким поклонником и преданным другом Ницше, писал в 1893 г.: «Вероятно, в Германии сейчас нет ни одного сколько-нибудь пристойно образованного человека в возрасте двадцати – тридцати лет, который не позаимствовал бы у Ницше хоть какой-то части своего мировоззрения или не подвергся бы влиянию его трудов»[635]. Неудивительно, что одна консервативная германская газета даже потребовала запретить его книги. Частью своей притягательности Ницше был обязан тому, что в его идеях каждый мог найти что-то свое – и это охотно делали все желающие, включая социалистов, вегетарианцев, феминисток, консерваторов, а позже и нацистов. К сожалению, Ницше уже не мог прояснить свою подлинную позицию – в 1889 г. он впал в безумие и умер в 1900 г., в год Парижской выставки. Как мы помним, выставка прославляла разум и прогресс, но Ницше и его последователи указывали на то, что в Европе пробуждаются и другие силы, что выражалось во всеобщем увлечении иррациональным, эмоциональным и сверхъестественным.