Жюрьен де Лион, знакомый с таким режимом, кивнул и выразил свои благодарности.

Тангейзер вынул запечатанную стеклянную флягу, полную гранатово-красного масла.

— Испанское масло включает в себя экстракты льняного семени и ромашки, очищенные плодами лавра, буквицей, корицей и травой святого Иоанна. Принимать по несколько капель в красном вине, трижды в день; помогает заживлять раны, сращивает нервы, снимая боль. Держите его плотно закупоренным, иначе вся его сила выйдет и улетучится.

Из притвора доносилось такое громкое лязганье железа, что даже заглушало стоны раненых, и, чтобы скрыть неловкость, Тангейзер расщедрился на последний подарок, которого при иных обстоятельствах не сделал бы. Он вынул из мешка два завернутых в промасленную материю комка опиума.

— Это не нуждается в представлении. Опиум с маковых полей Ирана.

Жюрьен едва не отшатнулся назад.

— Фра Матиас, да вы просто посланник небес!

— Как и все прочие чудеса, мак происходит от щедрости Господа, хотя и разрастается пуще всего в землях шиитских дьяволов. Примите же эти скромные подношения от вашего германского брата.

Жюрьен, хоть и успел заглянуть исподтишка в мешок, был тронут такой щедростью и заверил Тангейзера, что ни одна его просьба не останется неудовлетворенной. Решив, что хирург благороден без меры, Тангейзер завязал мешок и оставил на хранение брату Жюрьену.

Проходя через притвор, он совершил немыслимое — украл у мертвого рыцаря меч. Он выбирал интуитивно, поэтому сделал хороший выбор. Даже в ножнах, этот меч был продолжением его руки. Его собственная рапира, сделанная Джулианом дель Реи, была непревзойденным оружием для уличного боя, но слишком деликатным для той работы, которая ждала впереди. Для такого сражения требовался инструмент, обладающий гибкостью плужного лемеха. Он оставил творение дель Реи у тела и выскользнул на улицу.

Борс ждал в переулке рядом с церковью: он стоял над кучей стали, пытаясь втиснуть свои медвежьи лапы в пару сабатонов. Тангейзер подумал, что они достаточно велики, чтобы налезть на его ноги поверх сапог, и осмотрел остальную добычу. Полного комплекта доспехов, подходящих для его ног, не оказалось, поэтому он разобрал те, что имелись, закатал сапоги до колена и укрепил их спереди парой наголенников. Нашел пару наколенников, которые, после некоторой подгонки, подошли к его коленям. Снова раскатал сапоги до бедра и закрепил сверху пластины набедренников. Весь этот наряд местами тер, местами жал, но уж лучше так, чем получить кривой саблей по ноге. Он развязал свой узел и вынул рифленую кирасу, выкованную в Нюрнберге Кунцом Грюнвальтом. Борс помог ему закрепить оплечье и наручи. Англичанин отказался от сабатонов, зато предъявил права на единственную пару перчаток с длинными пальцами, подходившую им обоим. Но, с учетом дамасского мушкета, Тангейзер выиграл и сунул перчатки за пояс. Борс нашел пару латных перчаток с полупальцами, чем и удовольствовался. У них были шлемы-морионы с большими гребнями и открытым лицом, с защищенными щеками и челюстью, завязывающиеся под подбородком алыми шелковыми лентами. Потяжелев на пятьдесят фунтов каждый, они подхватили свои длинноствольные ружья и пошли вдоль западной стены туда, где полыхало пламя.

Проходя мимо воинов резерва, они поспрашивали об Орланду. Никто его не знал. Он был свежее мясо, и всем было на него наплевать. Здесь работала древняя математика: чем дольше ты остаешься в живых, тем больше вероятность дожить до конца. А в таких суровых условиях, когда за восемью часами атаки следовала двенадцатичасовая бомбардировка, ветеранами становились за два дня, успевая увидеть столько крови и ободранного человеческого мяса, сколько обычным воинам не доводилось и за десять лет службы. Те же воины, кто оставался здесь с самого начала осады — то есть уже восемнадцать дней — и среди которых было значительное число tercios, были и вовсе слеплены из другой глины. Они сидели на корточках в пыли, положив рядом с собой алебарды и протазаны, все как один похожие на мертвецов; они почти не разговаривали, погруженные в неестественное спокойствие, и смотрели пустыми глазами. Одежда на них превратилась в лохмотья, сапоги были разрезаны камнями. Волосы и бороды слиплись от грязи, лица в струпьях и ссадинах. У многих имелись раны, наскоро перевязанные, у некоторых не хватало пальцев или руки болтались на перевязях; были среди них и обожженные, и болезненно припадающие на ноги, которые они волочили за собой с обреченным стоицизмом раненых собак.

Рыцари стояли, выстроившись по лангам, во главе каждой группы: французы, овернцы, провансальцы. Итальянцев и арагонцев, с которыми они успели познакомиться, было больше всех. Вжиканье стали о точильные камни перемежалось словами «Отче наш». Дисциплина была нерушимая. Моральный дух, кажется, такой, что выше просто не бывает. Если солдаты и ощущали какую-нибудь слабость, она была запрятана глубоко внутрь; воздух потрескивал от невидимой объединенной силы. Они бы, объясняя это явление, приписали бы все Святому Духу, но Тангейзер уже ощущал подобное раньше, далеко за этой стеной, где источником силы и благодати считался Аллах. Имеет ли значение, ради чего эти люди рубят друг друга на куски? Ради имени, ради слова, ради одной и той же изначальной концепции единобожия? Или же за этим не стоит никакого Бога, а вся объединяющая сила порождена одними только людьми, людьми, ополчившимися друг на друга по причинам, которые никто не может объяснить, людьми, связанными совершенной случайностью: рождением, местом, верой?

Тангейзер бывал на том, другом краю и чувствовал там то же бурление в крови, какое ощущал прямо сейчас. Сражаться и умереть за любое дело, правое или неправое, за любого бога, древнего или нового, — это общее желание бурлило в них всех. Борс сумел вбить гвоздь. Та же самая любовь. Мастерски наложенное заклятие. Несмотря на все, Тангейзер ощущал в сердце жажду убийства. Его наставник Петрус Грубениус пришел бы в отчаяние.

«Ты явился сюда только за мальчиком», — напомнил он себе. Его ждала Ампаро и ее глаза, которые, глядя в его глаза, видели только его. Подобного взгляда он никогда не встречал, разве что в воспоминаниях, так давно позабытых, что они больше походили на сны. Лишь здесь, в вони порохового дыма, медвежьего жира и крови, он понял, что любит ее. Но неужели он любит эту вонь войны еще больше? Неужели он слишком далеко ушел от той благодати, с которой родился? А вдруг этот мальчик — лишь призрак, выдуманным им самим, чтобы вернуть его в кровавое болото, которому он принадлежит? А как же графиня, чью руку он завоевал? Сердце Карлы тоже взывало к нему с другой стороны пропасти. Две прекрасные женщины и одна отличная война сражались за его внимание.

— Наверное, я спятил, как и все остальные, — пробормотал он про себя.

— Матиас, — пробурчал Борс.

Тангейзер подошел к нему и вопросительно посмотрел.

— Что случилось, старик? Ты пялишься на луну, словно надеешься прочитать написанный на ней ответ. Ничего не выйдет.

— Как ты думаешь, это не будет стоить нам собственных душ?

— Пф! Даже если и так, мы возьмем за них хорошую цену. Я отлично тебя знаю, ты слишком серьезно обо всем размышляешь. Здесь ты должен предоставить размышлять мне. Мои мозги не отравлены пустыми мечтаниями и бабскими фантазиями.