— Бабскими? — Тангейзер надвинулся на него.

— Вот так-то лучше. А теперь слушай: Ле Мас здесь. Он нас зовет.

Тангейзер обернулся: к ним приближался полковник Пьер Веркуаран Ле Мас. Он хромал, на нижней челюсти у него сочились кровью свежие стежки, спускающиеся по шее под оплечье. Он заулыбался и раскинул в стороны руки, чтобы обнять Тангейзера. Его нагрудник был густо залит подсыхающей кровью.

— Не ожидал увидеть тебя здесь, — сказал Ле Мас. — В этом месте явно не извлечь никакой выгоды, а я никогда не замечал в тебе склонности к мученичеству.

Борс заметил:

— Нам говорили, что здешний воздух отменно поправляет здоровье.

Ле Мас вдохнул через нос.

— И верно, воздух отличный. Ну а теперь рассказывайте все, как есть.

— Мы приехали, чтобы забрать обратно в Эль-Борго одного мальчишку, — сказал Тангейзер. — По приказу великого магистра. Орланду Бокканера. Беглец. Он обычно называет себя Орланду ди Борго.

— Мальчишка, из-за которого столько суеты, должен носить звучное имя. Я его не знаю, но поговорю с людьми. Должен заметить, если он и был мальчишкой по приезде сюда, то уже перестал им быть. Однако же — дело ваше. Мои провансальцы и толпа ваших испанцев строятся.

Ле Мас взмахнул алебардой; ее зловещего вида края были недавно заточены. Борс выхватил свой чудовищный двуручный меч.

— Дай Матиасу полукопье, — сказал Борс, — или какой-нибудь из этих замечательных туркорубов.

— Там впереди будет полно оружия, — пообещал Ле Мас.

Когда мужчины собираются ради драки, требуется больше, чем просто усилие воли, чтобы остаться в стороне. Тангейзер подчинился естественному ходу событий, и они пошли за Ле Масом туда, где он принялся собирать после отдыха своих людей. Некоторые пользовались передышкой, чтобы облегчить кишки или мочевой пузырь, они приводили себя в порядок, брали на плечо оружие и проверяли друг у друга, в порядке ли доспехи. Тангейзер оказался в строю рядом с бочонком воды, он влил в себя два полных квартовых ковша. Потом перешел к полковнику, стоявшему во главе колонны. Ле Мас, несмотря на общий шум, продолжал болтать, словно они прогуливались по деревенской улочке.

— А кто остался заправлять вашей таверной, «Оракулом»? Еврей?

— «Оракул» починить труднее, чем этот форт. От него остались одни головешки.

— Как это?

— Инквизиция.

— Значит, на моей совести лежит еще более тяжкий груз. Я рад, что представился шанс попросить у тебя прощения.

— За что?

— Когда я приехал из Мессины, я рассказал брату Жану, Ла Валлетту, что ты за вояка, как ты набирал для меня бывших tercios, ну и об остальном, и он проявил необычайный интерес. А надо сказать, несмотря на все свое благочестие, он обладает острым и расчетливым умом. И следующее, что я вижу, — тебя в его кабинете. Ты возник там прямо как греческий огонь Мустафы — из ниоткуда. Значит, это я виноват в том, что ты сюда попал.

— Для этого потребовалась гораздо большая шайка негодяев, чем ты и Ла Валлетт.

— А в эту шайку входили женщины?

Тангейзер подозрительно посмотрел на него, и Ле Мас захохотал.

— Он спросил меня: «Фра Жан, а он любит женщин, этот человек?» Ну и я ответил… — Он посмотрел на Тангейзера. — А что ты хотел бы, чтобы я ему сказал, а, Матиас?

Он снова захохотал, и Тангейзер присоединился к нему; все, что можно было простить, было прощено; они шли, пока не дошли до конца разломанной стены. И тогда шум в ушах Тангейзера сделался реквиемом дьявола: молитвы, обращенные к Богу на дюжине разных языков, клятвы и проклятия, звон и свист тысяч взлетающих клинков, треск греческого огня и грохот орудий смешивались и неслись к небесам, словно вопли спятивших бесов. Пламя, ярче дневного света, и такое горячее, что могло расплавить медь, пронеслось вдоль строя. Там, где у выстроенного в форме звезды форта обрушился заминированный кусок стены южного бастиона в пятьдесят футов шириной, осталась лишь крутая насыпь. И за гребнем завала посреди зияющей бреши невероятная толпа людей грызлась, как бешеные звери, за право обладать кучей камней. Несмотря на искреннее намерение впредь жить мирной жизнью, не отзываться на призыв Зверя, Тангейзер обнаружил, что в очередной раз оказался на самом дне ямы.

* * *

Понедельник, 11 июня 1565 года

Двор крепости — стена крепости — пролом в стене

Словно искра кочующей жизни в девственном лесу, Орланду пробирался ползком, протискивался сквозь ряды полукопий и древков алебард, заполнивших узкий промежуток между первым и вторым рядами защитников. Пока он проползал по вымощенному булыжниками двору, который, как и он сам, был сплошь покрыт вонючим месивом из мочи, блевотины, внутренностей, дерьма и крови, его голова была в основном занята тем, чтобы отыскать очередной замаранный клочок земли, куда можно переместиться. У него не было ни малейшей возможности понаблюдать за продвижением битвы или тем более волноваться об ее исходе. Голова у него гудела, как набатный колокол, содержимое желудка присохло к коже нагрудника и подбородку и было втоптано в зловонное месиво под ногами. Его анус болезненно сокращался, пытаясь расслабиться, хотя он выжал из кишок все, до водянистой слизи, прежде чем лезть в эту свалку. Его тело превратилось в сплошной синяк от ударов сапог, древков копий и локтей, сопровождавших его продвижение. Когда он наталкивался на упавшего или покойника, он воспринимал их исключительно как препятствие на пути, а не как людей. Если он и чувствовал страх, то только так, как рыба чувствует океан, в который она погружена слишком глубоко, чтобы вообще осознавать его присутствие. Это был его третий поход по тоннелю из дерева и стали, и работа не становилась проще.

Чей-то палец настойчиво тыкал его под ребра, но к этому времени он сделался совершенно бесчувственным к подобным толчкам, поэтому рука схватила его за шею и дернула вверх, отрывая его локти от земли. Он увидел широкую бородатую физиономию, орущую на него из-под зазубренного мориона, глаза, показавшиеся глазами демона в свете огней, и он уставился на эту физиономию, ничего не понимая. Солдат потыкал пальцем вниз, и Орланду, разинув рот и тяжело дыша из-за жары и аммиачной вони, развернулся, чтобы посмотреть. Бадья, которую он тащил за собой на веревочной ручке, была пуста. Солдат плюнул в нее, чтобы выразить свое отвращение, и снова заорал. Орланду вскочил на ноги и развернулся в противоположную сторону, слишком ошеломленный, чтобы чувствовать обиду за оскорбление или благодарность за указание. Tercio пнул его в зад, и Орланду кинулся обратно сквозь ряды, вниз вдоль стены и назад.

Все предупреждения о стрелках были позабыты. Словно существо, лишь недавно научившееся ходить на задних ногах, он ковылял по испещренной ядрами пустыне двора. Пустая бадья с грохотом ехала за ним. В дверях той постройки, где раньше находились конюшни, под выходящей на море восточной стеной, он остановился, выпустил бадью и тяжело привалился к стене. Шлем, набитый мешковиной, чтобы лучше сидеть, соскользнул с головы, и Орланду его оставил лежать, где упал. Он снял насквозь промокшую мешковину, прилипшую к голове, выжал из тряпки с полпинты пота и вытер лицо. Глаза защипало, и что-то детское проснулось в нем. Грудь содрогалась, он понял, что сейчас заплачет, не от тоски или страха, не от облегчения, а так, как плачут дети, от безграничного непонимания и беспомощности. Но не успел он проронить ни слезинки, как некое противоположное чувство поднялось в нем, так же без его участия, и загнало жившего в нем ребенка обратно. Орланду заскрипел зубами и задержал дыхание.