Неужели это означает, что битва не окончена? Неужели турки настолько безумны, что вздумают вернуться? Орланду подхватил свою бадью и потопал вдоль стены, чтобы все узнать.

* * *

Отряд Ле Маса выстроился вдоль пролома, а те, кто удерживал брешь до полуночи, отошли. Они увязали, словно в болоте, в липких результатах битвы, и облегчение сменялось в них внезапной усталостью. Испанцы Ле Маса приканчивали пиками турецких раненых, а тела сбрасывали в канаву внизу. Пока шла битва, турецкие саперы прорвались на некоторые участки рва и установили там короткие настилы. Еще они перебросили в качестве мостков корабельные мачты. Среди клубов кислого дыма осталось лежать растерзанными кучами не меньше четырех сотен свежих тел; некоторые из них до сих пор шевелились и бормотали слова Корана. Многие были обуглены и дымились в лужах греческого огня. Позади павших Тангейзер разглядел отряд, ковыляющий с поля боя. Турки уносили с собой покалеченных товарищей, направляясь обратно, где вскоре им предстояло выслушивать едкие насмешки своего аги.

— Твои янычары решили уйти на ранний ужин, — сказал Борс.

Тангейзер покачал головой и указал на зеленые одеяния и белые тюрбаны, затаившиеся во рву.

— Это ерикулу — регулярная пехота. Янычары появятся вслед за ними.

Борс указал рукой:

— А эти что делают?

Внизу у подножия насыпи, через равные промежутки в двадцать шагов, ординарцы расставляли громадные бочки, приколачивая к краям мостки. Они наполняли их морской водой из бочонков на телеге.

— Если довелось попробовать греческого огня, — пояснил Ле Мас, — запрыгиваешь в бочку и охлаждаешься.

Он указал на парапеты по обеим сторонам от пролома, где команды метателей огня готовили снаряды. Природная сера, селитра, льняное масло, аммиачная соль, скипидар, смола и нефтяной спирт. Турки добавляли ладан и паклю, чтобы сделать содержимое более липким, а венецианцы — дробленое стекло и спирт. Вдоль стенок парапета солдаты расставили, жерлами кверху, ряды особенных пушек, широких бронзовых цилиндров, приспособленных для метания снарядов, наполненных зажигательной смесью. Когда пушки направляли на цель и поджигали, давлением выталкивало наружу потоки зажигательных ядер. У амбразур стояли ящики с зажигательными глиняными горшками. Турки называли их «хумбарас»: горшки размером с кулак, запечатанные бумагой, со вставленным фитилем и заполненные текучей массой. Самыми хитроумными снарядами защитники были обязаны изобретательности Ла Валлетта: обручи из просмоленной лозы были пропитаны бренди и «петровым маслом», а затем обернуты шерстью и обмакнуты в ту же самую легко воспламеняющуюся жидкость, какую применяли для зажигательных ядер. Подожженные, эти обручи подхватывали щипцами и метали в передние ряды наступающих мусульман, где они производили ошеломляющий эффект. У метателей огня была адская работа. Тангейзер взял Борса под руку и увел подальше от них, опасаясь несчастного случая.

По строю передавали камфарный бальзам, и они намазали им бороды, чтобы забить вонь. Несколько турецких пуль просвистело над головой. Одного из tercios ранило в лицо, товарищи поставили его на ноги, и он, спотыкаясь, побрел в задние ряды.

— Дай-ка мне место, — сказал Борс.

Место нужно было для двенадцатидюймовой рукояти и зазубренного шестидесятидюймового лезвия его любимого германского двуручного меча. Он покрутил меч над головой, чтобы разогреться и размяться, и клинок засвистел, выписывая гигантские восьмерки перед ним и над ним. С непринужденностью дамы, складывающей веер, Борс опустил меч и поставил к ногам.

Тангейзер надел перчатки и осмотрел меч, который прихватил в церкви. Клинок был три фута длиной, в сечении напоминающий сплюснутый бриллиант. Он решил, что весу в нем больше двух фунтов, работа итальянская. Хорошо бы, если бы миланская. Он попробовал край на язык, ощутил вкус крови, но боли не почувствовал. Подошел к пирамиде из оружия погибших, которое ординарцы принесли после очередной атаки на брешь. Выбрал пятифунтовую булаву со стальной рукоятью и семью кривыми лезвиями, торчащими из сердцевины головки. Наверху булавы красовалась четырехдюймовая пика, ввинченная в головку. Тангейзер вернулся в строй, повернулся к человеку, стоявшему справа, невысокому, но коренастому ветерану с суровыми глазами, и поднял в салюте меч:

— Матиас Тангейзер.

Рыцарь ответил ему тем же жестом.

— Гийом де Кверси.

Человек, стоявший справа от Гийома, провансалец со сломанным носом, вооруженный парой коротких мечей, выглянул из-за него и сделал то же самое.

— Августин Виньерон, — сказал он.

Этого было достаточно, чтобы намертво скрепить братство, и никто больше ничего не сказал. И, между гасконцем с одной стороны и англичанином с другой, Тангейзер и не мог желать большего. Оркестр заиграл. Дудки, литавры и колокольчики. Даже сейчас ни один другой звук не волновал его так. Задудели трубы. Взметнулось знамя Иоанна Крестителя — белый крест засиял в лунном свете. Капеллан поднял одной рукой икону с Христом Пантократором, а другой затряс колокольчик, начав произносить слова молитвы к Пресвятой Богородице:

— Angelus Domini nuntiavit Mariae. Ангел Господень возвестил Марии.

Во множестве зазвучало «аве», все обращались к Богоматери.

— Помолись за нас, Пресвятая Матерь Божья…

— Пусть мы будем достойны заветов Христа…

— Даруй нам силу, умоляем Тебя, Господи, смилуйся…

Передний ряд рыцарей поднялся выше по каменистому валу, ближе к его залитому кровью краю, и Тангейзер поднялся с ними. Он был единственный человек на поле боя, который не произносил слов молитвы: ему казалось, что любое божество, достойного того, чтобы к нему обращаться, проклянет тот восторг, который его охватил, а все боги милосердия проспят всю эту долгую ночь напролет.

Рыцари и сержанты выстроились впереди, а испанцы и мальтийцы, около трех сотен, отодвинулись назад, наконечники их полукопий и пик торчали в амбразурах укрепленной стены. Тангейзер осмотрел землю у себя под ногами, отбросил шатающиеся камни, заметил все неровности и выдвинул вперед левую ногу, меч в правой руке опустил вниз, а рукоять булавы прислонил к бедру. Осознать — вот что было теперь самым главным. Осознать свое собственное небольшое пространство, границы которого обозначаются людьми по бокам от него и тем, что должно было появиться из ночи и наткнуться на острие его меча. Он напомнил себе, что нужно дышать ровно и глубоко. Об этом было легко забыть в свалке, а сбиться с дыхания равносильно гибели. Дыхание. Позиция. Постановка ног. Под доспехами ручьи пота бежали у него изо всех пор, ибо ночной жар был яростным и безжалостным. Во рту у Тангейзера пересохло. Он оказался прямо по ходу турок. Три человека стояли в острие клина, который неровным полотном спускался с насыпи во двор, а он находился на левом фланге. Гасконец, Гийом, стоял в центре, Августин Виньерон занимал правый фланг. Слева от него, на краю рва, расположился Борс. Борс покопался в кармане, выудил пару гладких белых камешков, а один закинул себе в рот.