Мост Чиово в Трау. Открытка. Начало XX века

Как-то дождливой февральской полуночью я блуждал по улицам дворца Диоклетиана в поисках питейного заведения, чтобы в спокойной обстановке составить для московской спортивной газеты отчет о только что завершившемся в Сплите матче футбольной Лиги чемпионов. Зонта при мне не оказалось, я устал и продрог, а потому заказал в первом подвернувшемся прокуренном баре двойную порцию коньяка. Принесли мартель в пузатом бокале, почему-то заполненном кубиками льда. Я было удивился, но надменный официант проявил непреклонность. В его движении, прямо по песне «Машины времени», сквозило раздражение: не знаю, как в других странах, но у нас, сказало лицо официанта, коньяк охлаждают.

Городской мотив Сплита. Фото. 1927 год. Цифровая библиотека Словении

«Вид на Спалато и лазарет». Гравюра. Ок. 1800 года

Сплит — большой и шумный приморский город, тут есть чем заняться и на что посмотреть, но больше прочих достопримечательностей, даже больше образа выращивавшего на пенсии капусту императора, меня впечатляет монумент средневековому просветителю, пропагандисту глаголического письма Гргуру из города Нин. При важном для хорватов короле Томиславе (910–928 годы) этот епископ Гргур был кем-то вроде митрополита Филиппа при Иване Грозном. К Сплиту Гргур Нинский отношения вроде не имеет, но здесь, как и в некоторых других городах, почетному священнику поставили огромный памятник работы главного скульптора Хорватии Ивана Мештровича. Внушительная пластическая фигура: десятиметровый косматый старик-проповедник в колпаке с крестом, похожий на гигантского вздорного гнома. Выставленная вперед правая нога Гргура в византийского кроя сандалии оказалась прямо у ведущей из дворца в парк лестницы. Большой палец проповедника отполирован поколениями туристов до ярого блеска. В ателье Мештровича в Загребе я с восхищением разглядывал скульптурный эскиз руки нинского епископа: судорожное пятиперстие, экспрессию которому придает напряжение бронзовых мышц, зовет и к вере, и к верности, и к верной борьбе за эту веру. Но не только к духовному в человеке обращен этот зов.

Иван Мештрович. Фото. 1940-е годы. © Library of Congress Prints and Photographs Division Washington, D.C / Reproduction Number: LC-DIG-ggbain‐37623

Мештрович — как свидетельствует и цикл его косовских работ — был, напомню, убежденным сторонником южнославянского братства. Собственно говоря, Королевство Сербов, Хорватов и Словенцев возникло при его, активиста Южнославянского комитета, непосредственном участии. Выражая с помощью скарпеля и троянки свои мировоззренческие убеждения, Мештрович наваял немало монументов, воспевающих величие народных подвигов, — и мавзолей Петра II Петровича-Негоша на горе Ловчен, и статую Победителя в белградском парке Калемегдан. Где бы Мештрович ни учился изящным искусствам, где бы ни выставлялся, куда бы от усташей или коммунистов ни эмигрировал, югославское проклятье с себя он так и не снял. Зато совершенно бесспорной в художественном отношении выглядит мраморная, бронзовая, деревянная эротика, явленная в творчестве этого мастера его современникам и потомкам. Чувственная пластика форм описана в толстенном альбоме «Мештрович: скульптура и нагота», посвященном телесности скульптурного ремесла. Искусство нелинейно, и самое сексуальное из того, что изваял Иван Мештрович, — не фонтан-переплетение нагих тел «Источник жизни», установленный на загребской площади, не чувственный «Отдых» из ателье на загребской же Венецианской улице, даже не прославляющая лесбийскую любовь великолепная композиция «Две вдовы» (безутешные подруги погибших на Косовом поле героев, с головами мадонн и телами грешниц), но как раз тот самый скульптурный эскиз кисти глаголического епископа-просветителя. Экая динамика, экий призыв, какая страсть!

С ногой и рукой Гргура Нинского меня познакомил сплитский театральный критик Анатолий Кудрявцев, сын белого офицера, изгнанного русской Гражданской войной из Москвы в королевскую Югославию. Anatoliy Kudrjavcev, дородный господин благородных манер, несмотря на жару, облаченный в плотную светлую тройку, в мягкой старомодной шляпе, на языке своего отца говорил плохо и без удовольствия, хотя и занимался переводами на сербский и хорватский Лермонтова и Чехова. Но то, что Кудрявцев говорил, было крайне интересно: он вольно рассуждал о значении Адриатики в жизни Сплита, о связях моря и суши вообще, а также об особенностях бытования человека на кромке необозримого динамического пространства, которое невозможно понять, а возможно лишь принять. Через несколько лет после нашей встречи Кудрявцев (теперь уже, увы, покойный) выпустил занятную книжку под названием «В поисках потерянного Средиземноморья», в которой эта его концепция понимания текучей воды как вечной возможности перемен, с изложением основ философии жизни как непрестанного ожидания у моря погоды, получила завершенный облик.