Homo volans. Рисунок из книги Фаусто Веранцио «Новые машины», изданной в Венеции в 1616 году

Над побережьем повеяло вольнодумством. Рядовые труженики моря и виноградников, многие впервые в жизни, стали задумываться не только о своей вере, но и о своей национальности. Губернаторствовать во французской Адриатике был определен видный наполеоновский генерал Огюст де Мармон. Он, едва 30-летним, получил титул герцога Рагузского, а затем и жезл маршала. Мармон управлял Далмацией рачительно и разумно, но в историю своей родины вошел как изменник, поскольку в тяжелую годину поражений покинул терявшего силу и власть Наполеона. Маршалу неожиданно аукнулся его южный дворянский титул — во французском языке в ту пору появился и до сего дня существует глагол raguser, «подло предать». Это не вполне справедливо, ведь губернатор был не единственным изменником, да и при чем здесь Рагуза-Дубровник? Так или иначе, Иллирийские провинции не пережили падение Бонапарта и с 1816 года на целый век стали австрийской землей, королевством без собственного короля.

Жан-Батист Паулин Герин. «Огюст Федерик Луи Витесс де Мормон, маршал Франции». 1837 год. Национальный исторический музей, Версаль

Интересно, что и поколения спустя французские путешественники продолжали относиться к Далмации, далекому от Парижа и, в общем, совершенно незнакомому для них краю, как к своей несчастливо утраченной собственности. Византолог Шарль Диль, на переломе XIX и XX столетий посетивший Балканы, оставил чудесную, пусть и наивную по меркам сегодняшнего дня книжку путевых заметок, в которой хвалил Бонапарта за прогрессизм, а добрых далматинцев — за простодушие и гостеприимство, цветисто называя адриатическое побережье «Швейцария, омываемая морем и позлащенная солнцем Востока».

Древние государства заложили в Далмации основы античной культуры, итальянцы припудрили Далмацию традициями олигархических городов-республик, французы попытались научить презрению к тиранам. В Далмации сухие каменистые почвы, но зерна иностранных диковинных злаков все-таки проросли и дали всходы. На юго-востоке Старого Света, пожалуй, не сыскать более ладного, целостного, гармоничного края. Здесь нет привычного для Балкан контраста характеров и красок, здешний резной камень столь элегантен, что дворец Диоклетиана в Сплите относят к самым блестящим примерам древнеримского зодчества, а собор Святого Доната в Задаре, пустотелый и гулкий, как колодец, приравнивают к лучшим образцам византийской архитектуры. В Далмации в употреблении ключевое для Средиземноморья и, в общем, чуждое Балканам с их консервативной общественной структурой понятие «площадь» (по-народному piazza, также в значении «рынок»), в метафизическом смысле «открытое пространство» — открытое всем ветрам, любым влияниям, разным воздействиям, свободным дискуссиям. И это тоже в большой степени итальянская мода.

Человек настойчиво атаковал эту узкую прибрежную полосу в основном с моря — Далмация и сейчас не сказать чтобы очень уж тесно связана с внутренними землями, от которых хоть в какие века ее отгораживал коварный и корявый Динарский хребет. Морские контакты этого края с внешним миром всегда представали как сугубая необходимость, далматинцы были вынуждены торговать, чтобы выжить, потому и сделали на века основами своего существования судостроение и мореплавание.

«Плыви прямо на восток, и твое судно окажется перед преградой из известняка», — советует отправляющемуся из Италии путешественнику британский историк Роджер Кроули, автор великолепной трилогии о погибших империях Средиземного моря. Горы, небо, Адриатика на разных участках 400-километрового побережья соединяются друг с другом по-разному. Далматинский берег изрезан заливами и бухтами, изобилует пещерами и рифами, здесь сотни островов и множество естественных якорных стоянок, способных укрыть целый флот. Эти края словно созданы для настоящих пиратов. В Дубровнике, Макарске, Цавтате белесые известняковые склоны вырастают из воды круто, так, что рано поутру едва ли не закрывают солнце. Крепостные стены Котора подняты от побережья на 200 метров, зацеплены на вершине почти отвесной скалы, чтобы враг не обескуражил с тыла. В таких городах ты можешь свернуть от моря налево или направо, но не пойдешь вперед и вверх, а останешься на пьяцце выпить чашку кофе. Задар, Шибеник, Трогир, наоборот, отодвинуты от вершин чередой пологих холмов, и если двигаешься в Далмацию из Загреба или Сараева, то перепад высот и смена климата не слишком-то и заметны. Обратная дорога другая: пейзаж напоминает, что примерно здесь полвека назад западногерманские кинематографисты жарили на большом огне шницель-вестерны о подвигах вождя апачей Виннету и его белого брата по крови Шаттерхенда.

Луи Сальватор. Иллюстрации из издания «Типажи сербов Адриатики». 1870 год. Британская библиотека

Шарль Диль любовался далматинским побережьем с борта большого пассажирского парохода Senegal. Моя палуба оказалась скромнее, зато героичнее: однажды, в пору самых долгих дней и самых коротких ночей, мне довелось пройти от Задара до Сплитских ворот и обратно под белыми наполненными ветром парусами. Веял горячий норд-вест, который в хорватских широтах называют маэстралем. 46-футовая яхта Dafne крепкой баварской постройки отлично слушалась штурвала и держала курс; темного рома и светлого пива было в достатке. Вместе с моим сыном и нашими общими друзьями на борту быстрая Dafne за неделю матросских вахт опутала невидимыми семимильными петлями чертову дюжину адриатических островов неземной красоты — Пашман, Углян, Корнат, Зларин, Дрвеник, бросая якорь в безмолвных аквамариновых бухтах или швартуясь у городских причалов.

В таком путешествии смысл бытия открывается обитателю материковых просторов по-иному, чем у себя дома, не в вертикальном, как на Олимпе или в Рильских горах, а в строго горизонтальном измерении. Существуя на уровне моря, в огромном колышущемся пространстве, ты прежде всего оцениваешь панораму; иными словами, если глядеть на мир с большой воды, то все в нем оказывается «шире, чем выше». Кроме какой-нибудь кампанильи на спине прибрежного холма, кроме мерцающего свечкой маяка, нет нигде вертикали, а значит, нет и подчинения твоих мысли и воли. По маленьким плоскоголовым островам в косматых зарослях кустарника скачут дикие козы, над ними реют бестолковые чайки, зудят комары, в прибрежных глубинах ходят таинственные немые рыбины. На островах побольше течет своим чередом ме-е-едленная жизнь, ценности которой, как кажется, кардинальным образом должны отличаться от общепринятых. Полтысячи обитателей острова Првич, скажем, гордятся тем, что единственный настоящий автомобиль в их краю до сих пор пожарная машина, хотя два здешних поселения, Шепурине и Првич-Лука, соединены асфальтированной дорогой протяженностью в километр. Природа и география диктуют острову свою логику: тут попросту некуда ездить, сюда можно только приплыть. Зато приплыть сюда можно отовсюду.