рассмеялась. Смех Гертруды Стайн залил комнату, как горячий поток.

– Пабло сказал: «Ничего, со временем она станет на него похожа».

Повернувшись к гостям, она прибавила:

– Он как будто что-то знал!

Пикассо написал ее портрет в далеком 1906 году и, словно заглянув в будущее, изобразил уже взрослую Гертруду, ту самую, с которой они беседовали в 1925-м. Шура взглядом отыскала в толпе Пикассо – она чувствовала, как ее уважение к этому художнику возрастает с каждой секундой. Он, словно прорицатель, увидел то, что остальные сумели увидеть только спустя почти пятнадцать лет.

К Гертруде тем временем присоединилась Алиса Бабетт Токлас. Всякий раз, когда Шура видела их вместе, она понимала, что эта маленькая скромная женщина занимала чрезвычайно важное место в жизни Гертруды Стайн. Их связывали не только романтические и дружеские отношения, но также деловые и партнерские. Алиса исполняла роль дисциплинированного и бескомпромиссного менеджера. Она не верила в то, что кто-то другой способен исполнять эту работу вместо нее. Несмотря на то что в доме имелись прислуга, повар и официант, она полностью брала на себя уборку и приготовление пищи. Она выбирала меню, готовила блюда и делала это с невероятным усердием. Сегодняшний стол тоже приготовила она. Однако Гертруда страдала от избыточного веса, а потому не проявляла особого интереса к еде. И сама Алиса, желая поддержать свою избранницу, ела как можно меньше. Единственным, от чего Гертруда не могла отказаться, были алкоголь и сигареты, и даже сейчас она стояла и докуривала очередную «Пэлл-Мэлл».

Алиса дотронулась до руки Гертруды, словно желая напомнить о себе. Шура сразу заметила строгий ревнивый взгляд ее маленьких темных глаз, которые казались еще меньше из-за спускавшихся к вискам густых бровей.

– Я иду, деточка, – сказала Гертруда и, извинившись перед ними, удалилась.

– Должно быть, приревновала ее к тебе и Люсии, – шепнул на ухо Борис опешившей Шуре.

– Что еще? – чуть улыбнувшись, спросила Шура. – Я почувствовала ревность, но не приняла ее на свой счет.

– Ревность часто бывает незаметной, – заметила Люсия. – Говорят, она сходит от Гертруды с ума и постоянно ее контролирует. Думаю, той это нравится.

– О чем вы говорите?

Все трое повернулись к Алисе ДеЛамар. Шура полагала, что они закроют столь деликатную тему, однако Люсия, улыбаясь, невозмутимо продолжила:

– Я рассказывала Шуре о ревности Алисы Бабетт Токлас.

Собеседница задумчиво затянулась сигаретой.

– Ах, расскажите мне то, что я знаю, – сказала она. – Она ревнует ее даже к Хемингуэю, он ведь сделал Гертруду крестной матерью своего сына. Не удивлюсь, если вскоре они рассорятся.

– Но… – хотел было возразить Борис, однако Алиса его перебила.

– Поймите, я просто пытаюсь объяснить, что чувствует женщина, когда сталкивается с соперником или соперницей. Если бы вы только знали, что случилось с одной моей американской подругой, которую я отправила сюда, чтобы та познакомилась с Гертрудой…

Алиса глубоко вдохнула, задумчиво наслаждаясь сигаретой. Чуть погодя, она продолжила:

– Аннет – очень привлекательная женщина. Головокружительной красоты. Однажды вы, кстати, столкнулись с ней в Нью-Йорке, когда навещали меня.

– Я помню эту историю, – рассмеялась Люсия.

– Что с ней случилось? – ухмыльнулся Борис. – Что она сделала? Задушила ее? Отравила?

– Если бы Аннет решила задержаться, наверное, так бы и случилось, – ответила Алиса. – Токлас отвела ее в комнату, где мы с вами как раз находимся, угостила чаем… – Заметив взгляд Бориса, она прибавила: – Нет, не отравленным. Так вот, пока Аннет пила чай, Алиса сидела напротив нее и буквально сверлила ее взглядом. Можете представить, каково было моей подруге. А затем пришла Гертруда, и знаете, что сделала Алиса?

Она на некоторое время замолчала, ожидая догадок, а потом продолжила:

– Выключила свет!

Гости расхохотались. Чуть поодаль от них Гертруда Стайн знакомила Гленуэя Уэскотта и Монро Уэллера с недавно приехавшим из Америки блондином – Джорджем Платтом Лайнсом.

– Джордж подает большие надежды, – сказала им Гертруда. – Он хочет стать известным писателем, но мне кажется, что из него получится отличный фотограф. Перед тем как поступить в колледж, он прибыл сюда, чтобы вдохновиться парижским искусством.

В другом углу Иван Бунин и его жена Вера Муромцева беседовали с писательницей Ниной Берберовой, недавно вернувшейся из Сорренто, где они вместе с мужем, Владиславом Ходасевичем, жили в доме Максима Горького. Сейчас супружеская чета снимала небольшую комнату в Париже. Нина выглядела более крепкой и бодрой, а ее муж, наоборот, походил на человека пессимистичного и усталого.

– Я вполне довольна жизнью, – делилась Берберова. – Немного пишу для «Последних новостей» и «Русской мысли».

– А я, – говорил ее муж, – как будто застрял. Мои стихи меня больше не радуют.

– Париж может сбивать с толку, – заметил Бунин. – Здесь, в царстве модернизма, создание и написание классического произведения может сделать писателя чужаком. Не обращай на это внимание. Я даже злюсь на тех, кто говорит мне, что я пишу, как Толстой, как Лермонтов. Нет, я не они. Они мне как современники. То ли дело Гоголь. Если уж и сравнивать меня с кем-то, то только с ним. Что же касается скульптуры, то даже Роден кажется мне слишком современным.

Собравшиеся вокруг Бунина гости боязливо оглянулись, однако кроме них Ивана Алексеевича никто не услышал. Все либо привыкли к его комментариям, либо были заняты собственными разговорами.

Шура внезапно заметила в толпе своего знакомого, художника Алексея Грищенко, только недавно присоединившегося к Салону. Молодой человек улыбнулся ей и махнул рукой. Попрощавшись с Борисом и Алисой, Шура подошла к Алексею и поздоровалась с ним.

– Дорогая Шура, – сказал Алексей, – мы очень давно не