– Да, и я пропустила твою прошлогоднюю выставку. Хотя у Гертруды есть твои работы – сегодня я их увидела.

Грищенко с благодарностью посмотрел на Гертруду Стайн.

– Да, – сказал он. – Мне очень повезло, что на своей выставке я познакомился с таким прекрасным человеком. Она ценит искусство авангарда.

– Ты бы в любом случае справился, Алексей. Не скромничай.

– Не думаю. Если у художников не будет богатых покровителей, все мы умрем с голоду.

Грищенко прекрасно знал, о чем говорит, ведь и самому приходилось жить в нужде: несколько лет он жил в Стамбуле, зарабатывая на хлеб случайными подработками, пока в 1921 году не перебрался в Париж и, при поддержке знакомых, не сумел организовать выставку.

Тем временем Борис, заметивший, как Шура беседует с приятным незнакомцем, вмешался в их беседу.

– Познакомимся? – Улыбнувшись, Борис протянул руку.

– Алексей Васильевич Грищенко.

– Борис Ходжаев.

– Приятно познакомиться.

– Вы давно в Париже?

– Нет, не очень. У меня здесь выставка, мы как раз говорили об этом с Шурой.

– Значит, вы художник?

– Можно сказать и так, – улыбнулся Грищенко.

– Алексей уже давно прославился в России, – вмешалась Шура. – А в прошлом году его работы выставлялись в Société du Salon.

– О, так, значит, вы не просто художник, а важный художник, – вскинув брови, заметил Борис.

Шура с удивлением прочла в его тоне ревность и нашла это несколько забавным, так как не ожидала от Бориса такого поведения. Кроме того, между ними еще не было серьезных отношений, только флирт.

– Вы из революционеров или из белых? – продолжал допытываться Борис. Очевидно, он задал этот вопрос, чтобы принизить Грищенко в глазах Шуры. Однако последовавший ответ явно его озадачил.

– Я, если можно так сказать, не из тех и не из других.

– В Париже есть только два типа русских, – настаивал Борис. – Либо те, кто верил в революцию и раскаялся, либо те, кто бежал из царской России от красных, как мы. Бунин, например, тоже с нами – он писал статьи в антиреволюционных изданиях.

– Я прибыл в Париж еще до Мировой войны. Затем вернулся в Россию и после издания моей книги «Вопросы живописи» был включен во Всероссийскую коллегию по делам музеев и охраны памятников старины.

– Значит, у вас не было проблем с большевиками.

– У меня не было личных проблем с большевиками. Но если бы у меня не было проблем с большевизмом, я бы не уехал из России до лучших времен.

– Тогда вы все же белый.

– Называйте меня, как хотите. Но если я сам назовусь таковым, это будет несправедливо по отношению к вам. Потому что я, в отличие от вас, имел выбор и сам предпочел уехать. Мне не довелось пережить того ужаса и страха, который пережили вы.

– Понимаю, – кивнул Борис, впечатленный его словами. – Но теперь вы, как и мы, в изгнании.

– Это правда, – горько улыбнулся Грищенко. – Все мы теперь в изгнании…

А Шура тем временем стояла рядом, глядя на горящий камин и слушая их разговор, – среди этих талантливых интеллигентных людей, их утонченных бесед, их искусных картин, развешанных по стенам, среди художников и гениев, лакомившихся изысканными блюдами от Алисы Бабетт Токлас, посреди богатого дома Гертруды Стайн, посреди всей этой роскоши она выцепила всего пять слов:

Все мы теперь в изгнании…

Глава двадцать седьмая. Сон, молитва и праздник

Построенный в византийском стиле собор Александра Невского на улице Дарю, который располагался рядом с парком Монсо, в окружении османских домов[5] выглядел чужаком. Благодаря своим массивным куполам, похожим на большие позолоченные луковицы, собор чем-то напоминал московский храм Василия Блаженного.

Собор, освященный в 1861 году, стал важной частью жизни русских эмигрантов, а после революции только усилил свое значение. Не обходили его стороной и европейцы. Восемнадцатого июня 1918 года Пабло Пикассо женился здесь на русской балерине Ольге Хохловой – их свидетелями были Макс Жакоб, Жан Кокто и Гийом Аполлинер.

Шура шла по проходу, по которому семь с половиной лет назад шли Пикассо и Хохлова. Через несколько дней, на Рождество, церковь наполнится людьми, а пока что она была пуста – только пара пожилых людей неподвижно сидела в притворе на одной из лавок. Шура продолжила идти, вдыхая насыщенный и таинственный воздух собора. Подойдя к аналою, она посмотрела на свечи и иконы; казалось, будто святые нашли здесь убежище, обрели терпение и веру в Бога. На протяжении стольких лет люди молились и исповедовались в этих стенах, нашептывая им все тайны мира и будто бы отделяясь от него. Нечто подобное сейчас испытывала Шура.

Прошлой ночью она проснулась в слезах. Ей приснился кошмар. Матушку, Нину и Катю куда-то увезли большевики. И пока ее мать допрашивали и пытали, она наблюдала за происходящим со стороны, не в силах что-либо сделать. Слезы градом стекали по ее щекам. В другом конце комнаты Нина и Катя, обнявшись, рыдали и дрожали от страха. Когда Шура проснулась, она не могла дышать. Ее прошиб пот. Она не спала до самого утра. И сейчас, стоя в соборе, Шура чувствовала, как кошмар медленно просыпается в ее памяти, пронизывая ее насквозь ужасом.

Она прочитала про себя