– Это верно. Ну, ладно – четверку тогда можно поставить.

– Не возражаю, – буркает Трофимов.

Донскова встает со своего места и подходит ко мне. Я вписываю «хор.» в ведомость и прошу передать бумагу на подпись Трофимову, сам в это время делая запись в зачетке.

– До свидания! – говорит Ирина, на что получает аналогичный ответ и от меня, и от Трофимова, хотя последнему эти слова не предназначались. Тут же на ее место пересаживается Пензова:

– Можно мне сейчас?

– Да, пожалуйста, – вальяжничает парнокопытное.

Монолог Пензовой точь в точь повторяет монолог ее подруги и по количеству ошибок, которых козел за ее спиной не замечает, и по степени слабости ответа на второй вопрос, которая очевидна даже козлам. Мне приходится вмешиваться вновь:

– Скажите, пожалуйста: а как списываются расходы на покупку основных средств, если они были приобретены до перехода на упрощенную систему?

– Если срок их полезной эксплуатации не превышает трех лет, то в течение года; если этот срок от трех до пятнадцати лет, то в первый год списывается пятьдесят процентов их стоимости, во второй год – тридцать, и в третий год – двадцать…

Пензова строчит весьма бойко, и я специально не прерываю ее возгласами типа «Хорошо!» или «Достаточно!», чтобы отбить охоту Трофимову спрашивать у нее что-либо еще.

– …А если срок эксплуатации превышает пятнадцать лет, то списывается в течение десяти лет равными долями, – завершает она свой феерический ответ.

– Так, ладно – строго говорю я. – Еще спрошу вас…

И в этот момент меня переклинивает. Я намеренно не хочу задавать сейчас какой-нибудь относительно легкий вопрос из знакомого ей списка, потому что он может показаться легким и Трофимову, а запас относительно сложных вопросов я уже почти исчерпал. Оставался еще какой-то один-единственный – я это точно помню, но выловить его содержание из памяти, как ни стараюсь, не могу. Все-таки стресс дал о себе знать: весь последний час я только и думаю, что о вызове в отдел кадров, а отнюдь не о сдаче допсессии девчонками. Я полагал, что таких сбоев у меня быть не может, но оказалось, что очень даже может, если чувствуешь себя в нужный момент расстроенным и дезорганизованным.

– …Еще спрошу вас вот о чем: скажите, какой коэффициент Ка-два применяется для открытых платных автостоянок?

Не ожидавшая такого вопроса Пензова съеживается подобно улитке или черепахе. Если бы у нее был панцирь, то она бы сейчас, конечно, втянула в него голову. Но панциря нет, и ей приходится лихорадочно вспоминать то, что мудак-преподаватель спрашивать вовсе не обещал.

Эти потуги, впрочем, ни к чему не приводят. Пауза растягивается до неприличных размеров. Атмосфера наэлектризовывается так, как это, наверное, бывает на игре «Кто хочет стать миллионером?», когда участник уже дал ведущему слово, что не станет забирать деньги, а будет во что бы то ни стало играть дальше. Я изо всех сил посылаю мысленный сигнал Пензовой, чтобы она смотрела на меня, а не утыкалась взглядом в парту. Девицы из ее группы, замерев, наблюдают за нами обоими. Трофимов, навострив уши, чуть наклоняется к нам, – очевидно, чтобы лучше слышать. И в этот момент…

И в этот момент я понимаю, что Бог услышал мои молитвы. Трофимов не выдерживает напряжения момента и опускает голову. В ту же секунду я дважды поднимаю указательный палец. Мою подсказку заметила не только протежируемая мной подруга Донсковой. Её заметили все. Кроме одного человека. Точнее, животного…

– Единице! – отвечает Пензова.

– Ну, ладно. Тогда четверку можно поставить, – невозмутимо проговариваю я.

– Пусть будет четверка, – соглашается поднявший черепушку Трофимов…

Зачетка и ведомость расписываются; оставшиеся девицы долго провожают Пензову завистливыми взглядами. Вскоре они получают вымученные трояки (двоих жалко – отличные девчонки, но сегодня я не в силах им помочь), и летят белыми лебедями на заслуженный отдых. Следом за ними в комнату тихим шагом заходят самые проблемные товарищи семестра, от появления которых желудок у меня становится каменным: пронесёт ли? Пара двоечников и Элеонора берут билеты; Саматова при этом старается заглянуть мне в глаза, а Трофимов, завидев ее, враз приободряется. Всё ясно: намерен её припечатать. Настроение у меня ухудшается еще на порядок. За окном бегут облака, похожие на грязно-серые кляксы (сегодня с самого утра сильный ветер), сгущаются все больше и больше, что, понятное дело, тонуса не прибавляет, а я готовлюсь выжидать положенные полчаса, как грешник при виде сковородки.

Но столько ждать и не приходится.

Через пятнадцать минут подошедший с инспекцией Трофимов тычет пальцем в листок перед Элеонорой, оставшийся почти столь же девственно чистым, каким был изначально (не считать же ответом на вопрос нацарапанные фамилию и номер билета?):

– Это всё у вас? Не тратьте зря времени – ни своего, ни нашего. Списать вам не удастся.

Чистую правду сказал, урод: списать тут действительно невозможно. В ответ Саматова гордо поднимается с места, кладет листочек на мой стол и забирает зачетку.

– До свидания! – бросает она через плечо, не адресуя слова никому конкретно. Мы с Трофимовым молчим, как будто ничего не заметили. Хотя, конечно, причины для молчания у нас разные…

Когда время истекает, приходится понервничать еще раз. Правда, теперь уже гораздо меньше. Выслушиваю мычание, блеяние – как угодно, но всё же двоечники меня приятно удивляют. Они хоть что-то, да выучили. Подмахиваю им оценки с сильным желанием громко сказать «Спасибо, ребята!»; жду, когда они и Трофимов выйдут в коридор, и, собравшись сам, последний раз оглядываю свою любимую аудиторию. Проклятые тучи завесили всё небо, и комната смотрится сейчас мрачной и неуютной. Я приближаюсь к окну; выглядываю во двор. Возвратившись к своему месту, провожу рукой по стулу, за которым сидела Людмила. И, постояв несколько секунд, круто разворачиваюсь и ухожу. Теперь уже – навсегда.

* * *

Начальница нашего отдела кадров, Татьяна Павловна Спицына – малоприятная, надутая, как дирижабль, от неоправданного чувства собственной значимости дама, чья вышеупомянутая надутость, с другой стороны, хорошо гармонирует с ее комплекцией.

– Я говорила и с ректором, и с Ивановым. И у меня есть поручение от Юрия Анатольевича предложить вам написать заявление об уходе по собственному желанию.

– Почему?

– Потому что то, чем вы занимаетесь, аморально.

– А то, чем занимается девяносто процентов моих коллег, не аморально? Вот Кокошина, например, выловили, но на той же кафедре есть Клемонтьев, и мы с вами оба знаем, кто это такой.

– Не пойман – не вор!

«Сказать, что ли, этой индюшке, что еще поймают? Нет, не надо. Решат, что я под него копаю. Хотя на самом деле против Клемонтьева я ничего не имею. Как, впрочем, и за. Не потому, что он – весь из себя отличный парень, а потому, что он сер и безлик. Идеальный взяточник. Он настолько бесцветен, что не вызывает вообще никаких эмоций. И благодаря этому до сих пор живет».