– Вы говорили с ректором, Василий Никитич? – задаю главный вопрос я.

– Говорил. Увольняться надо однозначно! – сразу выпаливает в ответ он.

– Однозначно?

– Да. Там еще были у вас пропуски занятий…

– Каких занятий?

– Не знаю. Каких-то семинарских, что ли?

– А…

«Надо же – не иначе как Пушистикова донесла!»

– В общем – поэтому увольняться надо сто процентов.

– Хорошо, я понял. Пойду теперь в отдел кадров. До свидания, Василий Никитич.

– До свидания.

Мы расходимся в разные стороны: он заворачивает к себе в аппартаменты, а я иду прямо, прохожу несколько метров и, постучавшись, открываю дверь кабинета Спицыной.

– Здравствуйте! Могу я у вас попросить листок бумаги?

– Пришли насчет заявления?

– Именно.

– Можете. Пройдите к сотрудницам – они вам дадут. У них же оставите – потом его подпишут.

Топаю в комнату, где сидят остальные наши кадровички. Вновь, как и в пятницу, замечаю довольные ухмылки на лицах, но почему-то мне уже настолько всё равно, что сердце мое не сжимается болезненно и пульс не подскакивает, как это было три дня назад.

– Здрасте. Один листочек я у вас позаимствую? – адресую я вопрос возящейся с трудовыми книжками Амановой – весьма нервозной сорокалетней особе, регулярно красящей свои жидковатые волосы в платиновый цвет.

– Здрасте. Да, вот – возьмите, – ухмыляясь, протягивает она мне чистый «А-четыре».

– Спасибо, – с нарочитой небрежностью в голосе благодарю я и выхожу в коридор. Сажусь за расположенную невдалеке парту, на которой лежат образцы всевозможных заявлений, и вывожу короткую положенную формулу. Ставлю число, подпись, в правом верхнем углу добавляю «шапку» и несу листок обратно Амановой.

– Угу, – кивает она. – Всё, ладно. Завтра удостоверение принесите.

– Обязательно. До свидания.

Последнее слово я произношу так же небрежно, но достаточно громко, подразумевая тем самым как бы всех сразу. Не получив ответа, покидаю комнату и быстро прохожу по коридору до лестницы.

Выбираюсь из здания. Дождь, как ни странно, прекратил идти (я-то ожидал, что он зарядил на пол-дня как минимум), но оптимизма это не прибавляет – настроение все равно из серии «бывало и хуже, но тоже на букву “х”», а нависающие свинцовые тучи психологически добивают окончательно. Я раздумываю, как бы мне употребить оставшееся до сна время (а это – ни много, ни мало – еще часов двенадцать): ни читать, ни смотреть фильмы, ни лазить по Интернету мне сейчас абсолютно не хочется, а уж о том, чтобы оттянуться на запустевшей в последний месяц «конспиративной» квартире с прекрасным полом, и речи идти не может. В конце концов прихожу к мысли, что самое лучшее сейчас – поехать домой и прикончить ту самую бутылку дьявольского вина из Ренн-Ле-Шато, которую не отважился использовать по назначению в прошлый вторник. Конечно, этого даже на голодный желудок не хватит, чтобы ввести меня в бессознательное состояние до следующего утра, но, в конце концов, есть еще остатки «Хереса», достойного Дон Кихота Ламанчиевского, и португальский «Грэхемс» десятилетней выдержки (винтаж двухтысячного года по сто восемьдесят евро за литр, рекламируемый как самый лучший за всю историю фирмы, я брать не стал, поскольку еще при дегустации понял, что его хваленый вкус – смесь испанской «Сангрии» за четыре с половиной условных европейских единицы с коньяком «Белый аист» за двести двадцать рублей). На сегодня – достаточно. А то так и спиться недолго.

* * *

Приехав в свою холостяцкую берлогу, я надираюсь так, как и планировал, делая это под включенные наполовину мощности колонок джазовые композиции. Мне всегда казалось, что джаз – музыка людей, которые, хотя и выглядят внешне вполне респектабельными, а иногда даже и очень успешными, на самом деле пережили в прошлом или испытывают в настоящем какой-то душевный надлом. Или теребят в душе какой-то комплекс, который ноет, как незаживающая рана, но несильно, не доставляя его обладателю серьезных хлопот. Наверное, есть большая доля истины в шутке, что в наше время в джазе только дедушки, но я со всеми своими заморочками, брюзжанием и тягой к философским обобщениям частенько ощущаю себя именно стариком. А, значит, джаз – это и моя музыка. Я слушаю его нечасто, но если делаю это, то с упоением. И сейчас я ловлю от него такой кайф, которого не испытытвал уже очень давно.

И вот западноевропейское вино почти вылакано – теперь мне хочется сделать еще одну вещь, которую я очень любил когда-то в юношеском возрасте, но по выходе из него забросил практически напрочь. Я достаю шахматную доску и расставляю фигуры. Одно время у меня даже был такой метод гадания: разыграть какой-нибудь сложный вариант, воображая при этом, что сражаешься за одну из сторон, и посмотреть, какая позиция будет складываться. Если в пользу той стороны, за которую я в данный момент играл, то беспокоившее меня будущее обещало быть радужным. Если ситуация была ничейной, то и будущее ничего особенного не сулило, но и ничем не угрожало. Ну, а если, позиция развивалась в пользу противоположной стороны, то здесь, как говорится, комментарии излишни. Что интересно, обычно всё и случалось в соответствии с позицией, стоявшей у меня на доске перед тем, как на ночь гасился свет. Тем не менее этот метод я давно забросил и не собираюсь к нему возвращаться. Своим изрядно затуманенным мозгом я пытаюсь по привычке объяснить самому себе, почему у меня сейчас возникло такое желание – подвигать фигуры, к которым не прикасался уже несколько лет, и единственный ответ, который мне приходит в голову, заключается в том, что на моем стеллаже, развернутая обложкой наружу, стоит известная каждому любителю чтива книга Переса-Реверте. Её техническую сторону я по мере возможностей своего первого разряда хотел проверить очень давно, да только всё как-то руки не доходили – не в силу недостатка времени, а в силу избытка лени. Мне в свое время «Фламандская доска» очень понравилась; единственным ее минусом показалось только абсолютная предсказуемость фигуры убийцы: кроме старого антиквара, там больше просто не на кого было подумать. И сейчас мне хочется или найти в ней еще один крупный недостаток, или убедиться, что его нет.

Я анализирую позицию часа два, но то ли выпил я за все это время слишком много, то ли на самом деле прав, но мне упорно кажется, что и с шахматными делами у испанца не всё в порядке. Хотя, может быть, я просто нахожусь под воздействием предвзятой идеи, что раз он в каждой своей книге обязательно что-нибудь недодумывает, то и шахматист он так себе. В «Коже для барабана», считающейся, помимо «Фладмандской доски», лучшим его произведением, у него целых два крупных недостатка: невероятное превращение на старости лет религиозной аристократки в виртуозного хакера и задалбливающие своей навязчивостью описания Красотки Пуньялес. А уж в «Клубе Дюма» вся линия с этим самым клубом выглядит абсолютно искусственной и ненужной. Правильно сделал Поланский, что выбросил ее ко всем чертям, и оставил только одну: про Корсо – специалиста по книжным раритетам. Да и ту сильно улучшил, сделав в каком-то смысле волшебной сказкой…