— Что ж, это заклинание сильно, — сказал я. — Но не понимаю, каким образом оно могло способствовать получению информации о… предмете поисков. Хуже того, ты же мог умереть, и тогда знания вообще были бы утеряны.

— О нет. Наверняка у них уже были готовы контрзаклинания, и, может быть, даже под окнами были развешаны настоящие сети, если бы я решил выброситься. То же самое касалось ножей или веревок от портьер. К тому же я чувствовал, что за мной наблюдают. Я не могу точно описать воздействие заклинания. Видимо, предполагалось, что перед тем как показать миру нос, я оставлю полное описание того, что им требовалось.

— Далекие Ко…

— Именно так.

Я понял и содрогнулся. Это на самом деле был хитроумный прием, и я сильно сомневался, что смогу устоять, учитывая мои многочисленные слабости.

Я сменил тему беседы и спросил, почему он полагает, что наши условия содержания вскоре изменятся и поэтому надо хорошенько есть и пить. Наверняка ведь архонты и их воскресители позаботились о том, чтобы над этим местом висели заклинания, не позволяющие предвидеть будущее. Или я вообще не должен задавать такой вопрос? Янош ответил, теперь даже улыбаясь, что он вовсе и не предвидит будущее, а просто знает, что таков порядок обычной допросной процедуры, которая принята повсеместно и в уголовных делах, и в политических, и в магических. Для начала заключенному предоставляется прекрасная пища и вино и любезное обхождение, но с обязательным напоминанием, что другие содержатся совершенно иначе, и потому заключенный инстинктивно начинает сотрудничать, дабы избежать каких-нибудь чудовищных пыток и лишений.

— Разве матушка твоя не предлагала тебе по-хорошему покаяться, чем ты довел до белого каления своего наставника, не дожидаясь, пока вернется отец и не поговорит с тобой по-другому?

Я согласился с ним, не сообщая, что ничего не помню о матери.

— Итак, — сказал я, — чем же мы займемся в ожидании другой стороны гостеприимства Ликантии?

— Тем же, чем и другие заключенные: будем ждать, укреплять наши мускулы и беседовать. Беседовать обо всем… за исключением самого важного.

Этим мы и занимались последующие несколько дней. Я нервничал и боялся, но чувствовал себя более уравновешенным, чем Янош, хотя мои ночи и превратились в ад с возвращением моего кошмара. Вновь и вновь лодочник без лица приводил меня в пещеру, и вновь и вновь существо с лицом Грифа отводило меня в пыточную камеру. Но и с таким сновидением можно жить — к этому времени я жил с ним уже давно.

Янош, узнав о смерти Диосе и Эмили, разрыдался. Великий воин плакал, как над гибелью самых мужественных соратников.

Но по большей части наши беседы носили ненавязчивый, легкий характер о том, о сем, например, о том, как лучше изучать языки. Янош по-прежнему утверждал, что скорейший метод — через постель, а поскольку он владел двадцатью тремя языками и еще десятком диалектов, я серьезно отнесся к его словам. Или, к примеру, мы обсуждали такую тему: интересно, чувство юмора у ликантиан ампутируют при рождении или просто так их прокляли боги. Мы склонялись к божественному проклятию, надеясь тем самым разозлить тех, кто подслушивал нас через замаскированные слуховые отверстия в стенах или посредством магии. Ну и так далее. Эти развлечения помогали скоротать невыносимо долго тянущиеся часы заключения.

Мы занимались к тому же бесконечными физическими упражнениями, укрепляющими мышцы, или бегали трусцой вдоль помещения, подобно тиграм в клетке или на цирковом манеже. Янош к тому же демонстрировал мне различные приемы обороны без оружия, когда на тебя нападают несколько вооруженных человек.

Не один час провел я, расхаживая вдоль окон и размышляя, нельзя ли как-нибудь совершить побег. Янош же порой впадал в то состояние ступора, в котором он как-то пребывал в Долине. Наверное, мне надо было как-то вытащить его из этого состояния и побранить, но я вспомнил одну историю, которую слышал от одного ориссианского мелкого торговца, захваченного в королевстве Варварских Льдов и проведшего там в плену несколько лет, прежде чем оказался на свободе. Он утверждал, что побег возможен лишь в двух случаях: или сразу же после пленения, когда твои стражи еще не успели узнать, что ты за человек, и принять все необходимые меры охраны, или спустя достаточно продолжительное время, когда стража утратит бдительность, видя отсутствие твоих намерений сбежать. И я понял, видя, как взгляд Яноша блуждает по далеким холмам, означавшим для нас свободу, что он тоже знаком с правилами совершения побега и только выжидает удобного случая.

Кормили нас прекрасно, дважды в день, при этом меню было самое разнообразное. Однако мы ни разу не видели наших тюремщиков, и я вспомнил слова Симеона о том, что он и архонты сразу поймут, что наступил тот момент, когда мы сломались и готовы рассказать все. Но этот момент казался принадлежностью отдаленного будущего. Психологическая усталость, злость, раздражительность от малых заклинаний, тревога за то, что происходит в Ориссе, и это притом, что Янош пытался противостоять невидимым нашим противникам своими противозаклинаниями, — все это напряжение было невыносимо. Я сделал ошибку, решив, что меня не проймешь и что скорее Симеон умрет от скуки, чем я.

За нами пришли вскоре после полуночи. С треском распахнулась входная дверь, и в направлении моей кровати загрохотали башмаки, в то время как я, проснувшись, пытался выбраться из постели. Я услышал крики из комнаты Яноша, затем удары. Ко мне ворвались шестеро в латах и шлемах. Вооружены они были дубинками, окованными железом, и у каждого на поясе висел кинжал в ножнах. На мгновение я растерялся — если это было начало «плохой стороны» заключения, то почему же не прислали ищейку или другое чудовище, которое своим воем внушило бы нам ужас и благоговение? Ответ же был таким — меня швырнули на пол. А когда я поднялся на ноги, один из них ударил мне в лицо рукой в перчатке.

— Это чтобы ты резвее выполнял то, что мы скажем, — проворчал он, и дыхание его отдавало перегаром. И в это же мгновение я понял, что человек может быть куда ужаснее демона ада. Они заорали, чтобы я одевался, затем надели мне на руки и на ноги цепи и вытолкали из комнаты. Янош, с лицом, разбитым в кровь, уже был прижат к стене коридора, вокруг него толпились шестеро солдат и офицеров. Нас окриками и пинками погнали вниз, вниз, все глубже в подземелье замка. Воздух становился все более влажным, на камнях все больше выступало капель, а ступеньки делались все уже и грязнее. Сколько же век за веком было согнано сюда мужчин и женщин и многие ли из этих жертв, подумал я, увидели опять солнце?

— Вы сейчас находитесь под заливом, — прорычал один из охранников. — Подумайте об этом, глядя вверх и зная, что там нет ни голубого неба, ни зеленой травки. Особенно когда потолок протекает.

Перед закрытыми на засов и замок дверями не было видно охраны, тем не менее при нашем приближении они широко распахнулись. Вот мы и добрались до самого дна. Камни стен заросли плесенью. Выложены они были так плотно друг к другу, что не замечалось и щелочки. Железные двери и держатели факелов поржавели, а деревянная обшивка дверей, грубого стола и двух стульев потемнела от времени. Мы оказались в большой камере. Внутри находились скелеты, одни висели на ржавых цепях, а другие осыпались в кучу на том месте, где умерли эти люди. Казалось, никто не обращал внимания на кости, за исключением меня и Яноша. Но это было еще не тупиковое помещение. В свете факелов я увидел в полу намертво укрепленную круглую металлическую плитку с отверстием посередине шириной около фута. Когда мы пролезли через него вслед за охранником, снизу послышалось какое-то хихиканье, прерываемое крысиным визгом.