раз. Вот на той неделе Федор должон приехать, так письмо ему свезешь.

— Стало быть, опять в берлогу идтить? Ох, как неохота, Егор Саввич! Боюсь я его. А после того, как драгера-то…

— Тс-с! — в глазах старшего конюха сверкнул злой огонек. — Спятил, что ли? Раз навсегда забудь про то.

— Не могу забыть, Егор Саввич, — что-то вроде сдавленного рыдания сотрясло острые плечи старика, из глубоко запрятанных глаз выкатились пьяные слезы. — Ночами видятся они, сердешные. И костер этот…

— Замолчи! — зловеще прошипел Сыромолотов. — Ежели еще слово скажешь — не жить тебе.

— Я что же, я могу и замолчать, только вот тут покоя нет, — шмыгнув носом, Сморчок показал на грудь, встал и, горестно покачивая лохматой головой, направился к выходу.

Хлопнула в сенях дверь, рыкнула и умолкла собака. Егор Саввич запер все крючки и засовы, задумчиво посмотрел на огонь лампы.

— Снохач! Я вам покажу снохача, сволочи.

Задув лампу, он направился в комнату Дуни.

…Сморчок принял совет старшего конюха к исполнению. Утром, увидев директора, он ощерил рот в беззубой улыбке.

— Здрасте, Александр Васильич. Хорошо ли спали-почивали?

Майский, удивленный, остановился.

— Здравствуй, дед, — он сразу же вспомнил разговор со Слеповым. — А ты как спал?

— Какой у нас, стариков, сон. Маята одна. Кости ломит, поясница ноет.

Директор удивился еще больше. Сморчок слышал и разговаривал, как нормальный человек.

— Ты что же, дедка, слышать стал?

— Господь помиловал, Александр Васильич, наладился маленько слух-то. Зелен-корень помог. Три дня и три ночи искал его, полцарства облетел на сивке-бурке рыжем каурке. Отыскал на Шатун-горе, в полночь он золотым цветком распустился. Вот я настой того корня пил, слух-то и прорезался.

Майский в недоумении пожал плечами.

— Странно говоришь, дедка. Непонятно.

— Зелен-корень помог…

Не слушая дальше, директор пошел в свой кабинет.

В тот же день Сморчок встретил начальника охраны Буйного. Старик остановился, загораживая дорогу. Уперев руки в бока, он, ухмыляясь, разглядывал Ивана Тимофеевича, словно какую-то диковинку. Бывший партизан даже смутился и не очень дружелюбно сказал:

— Чего уставился-то, соловей-разбойник? Я не картина и не фигура какая-нибудь.

— Фигура — дура, судьба — индейка, а жисть — копейка. Ты, Иван Тимофеевич, есть мой друг и приятель. Давненько тебя не встречал, вот и хочу насмотреться.

— Постой, да ты никак слышать стал?

— Слышу, слышу, мил-друг, все до единого слова. Господь-то бог смиловался над рабом своим, надоумил отвар зелен-корня испить, уши-то и открылись. Считай, лет десять, а может, двадцать или тридцать не слышал, хоть из ружья пали, хоть из пушки. А как стал зелен-корень пользовать — слух и наладился. Муха летит — слышу, комар пискнет — тоже слышу. А уж речь людскую и подавно. Я и тебя научу, где тот корень искать да как из него отвар делать. Авось, пригодится когда.

— Ну и дела! — Буйный с недоверием смотрел на старика. — А как же насчет соловьев-разбойников? И от них излечился?

Сморчок хитро посмотрел на начальника охраны и погрозил ему грязным пальцем.

— То статья особая, тут, друг Иван Тимофеич, зелен-корень ни при чем. Вот как выйду в лес да как свистну, как гаркну — зашумят сосны и ели, закачаются, кланяясь земле-матушке…

— Ладно, ладно, в другой раз доскажешь, — оборвал старика Буйный. — Раз ты теперь слышишь, так скажи, когда на рыбалку сходим, обещал же.

— Золотую рыбку изловить хочешь? Не досуг мне ноне рыбалкой-то заниматься, — Сморчок быстро оглянулся по сторонам: — Путь мой лежит далеко-далеко, в берлогу на Сухом болоте. Важную бумагу доставить должон. Ва-жну-ю.

— Опять загибаешь. Какую еще бумагу выдумал? — теперь Иван Тимофеевич уже с интересом слушал болтовню старика. — Кто же тебя посылает с ней?

— А посылает меня, слугу свово верного, старшой брат соловей-разбойник к меньшому брату. И живет меньшой брат в берлоге на Сухом болоте.

— Опять занесло тебя, — поморщился Буйный, явно ощутив запах винного перегара. — С утра причастился, успел. Смотри, Сморчок, плохо кончишь, ежели проклятое зелье пить не бросишь. Помяни мое слово.

— А ты не подносил, так и не попрекай, — обиделся старик. — Может, это одна моя радость и счастье одно.

Он повернулся и зашагал прыгающей походкой — худой, сгорбленный. Ветер трепал его рваную одежонку, редкие космы седых волос. Иван Тимофеевич смотрел вслед Сморчку, качая головой.

— Эх ты, горе-горькое. Соловей-разбойник… Однако чего это он молол про берлогу на Сухом болоте? Старшой брат, меньшой брат… Бумагу какую-то помянул, важная, сказал. Может, спьяну наболтал, а я голову над его пустыми словами ломаю. А может, и не наболтал. Говорят, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, — Иван Тимофеевич смотрел вслед старику, продолжая рассуждать вслух. — И слышать вдруг стал… Ничего не пойму. Пойти разве Иван Иванычу рассказать. Ему, пожалуй, интересно будет. А Сморчок шагал торопливо, словно убегал, и по обыкновению бормотал:

— Вот пойду я в берлогу, а там — ведмедь-шатун, злющий-презлющий. Ох, неохота с ним повстречаться. Заглотит он меня единым духом — и не подавится. А в брюхе-то у него темным-темно. И детки малые там плачут, горькими слезами уливаются. И спросят они: за что погубил нас, за что жизни лишил…

Вечером, получив от Сыромолотова свернутую в несколько раз бумагу, зашитую суровыми нитками, и надежно запрятав ее за пазуху, Сморчок отправился к Сухому болоту. Провожая его, старший конюх сказал:

— Смотри, исполни все в точности, что прикажет Федор. В накладе не останешься.

На дорогу Сыромолотов налил старику полный стакан водки, дал корзину с разными припасами и проводил до реки. Тускло светила ущербная луна, тянул холодный ветер, уныло плескали мелкие волны, набегая на низкий, заросший кустами берег. Сморчок перекрестился, отпихнулся веслом и выплыл на середину речки. Скоро серебристая мгла поглотила его. Егор Саввич постоял еще немного, прислушиваясь к редким ночным звукам, и успокоенный повернул к дому.

Посыльный приплыл к Сухому болоту под утро. У входа в зимовье Сморчка встретил большой ощерившийся пес. Он стоял на тропе, глухо ворча и не спуская мрачных глаз с пришельца. Желтые клыки не обещали ничего хорошего. Старик оробел, хмель мигом вылетел у него из головы. Он остановился, беспомощно топчась на месте и растерянно приговаривая:

— Чего ты, чего? Я же с добром пришел. Вот и гостинцы твоему хозяину принес, — старик показал на корзинку. — Лепешки тут, мясо есть, водка. А еще — бумага…

Пес не двигался. Вся его поза говорила о том, что он не намерен пустить пришельца и если тот сделает еще хоть шаг — ему несдобровать.

— Мне же пройти надо, — слезливо канючил Сморчок, будто собака могла понять слова и сделать, о чем он просил.

— Вот незадача, — сокрушенно вздохнул старик и поскреб затылок. — Федор!..