Я смотрю на пакеты, которые она ставит передо мной. Во рту жуткий сушняк. Воды нет, приходится взять банку кока-колы. Вкус такой, будто мне вливают в рот и горло электролит из батареек, а когда жидкость доходит до желудка, то разъедает его еще сильнее, но зато я снова обретаю голос:

– Лина, я понимаю, почему ты все это затеяла, но ты должна меня выслушать… У тебя дома…

– Рот закрой, сука фашистская, чокнутая тварь! Я заебалась тебя слушать! Теперь ты, сука, будешь слушать меня, – кричит она. – Я тебя нафарширую, как французского гуся, блин! Девяносто килограммов! Выйдешь отсюда, когда на весах будет эта цифра!

В панике я заставляю себя сесть.

– Мать вернулась! Она скоро сюда приедет!

– Ты же сказала, что ее еще две недели не будет, лживая тва… – она осеклась, – врунья, блядь!

На самом деле ее не будет даже дольше; они только завтра утром летят в Тель-Авив. Я сижу на матрасе и смотрю на эту гадость перед собой. Окидываю взглядом комнату и вижу свой айфон с приложением Lifemap на столе.

– Это самое… Я тебе должна кое-что сказать…

– Я сказала, что ты мной больше не командуешь…

– ЛИНА, БЛЯДЬ, Я УБИЛА ДЖЕРРИ!

Она смотрит на меня с изумлением:

– Не мели ерунды, как ты могла убить Джерри? Он же в Нью-Йорке…

– Он лежит у тебя дома на ковре с проломленной головой.

– Да ты просто ёбнутая какая-то! – орет Лина, но я по глазам вижу, что она понимает: я не шучу.

– Нет, нет… слушай, – продолжаю умолять я, трясясь от волнения и пытаясь перевести дух.

Лина стоит открыв рот; глаза горят.

– Я поехала к тебе проверить почту, а он ждал перед домом. Я была в полном раздрае, незадолго до того поругалась с отцом и плохо соображала…

– А ведь всегда такая рассудительная, – перебивает Лина вполголоса.

– Он обманом заставил меня впустить его в дом. Там он стал все переворачивать вверх дном, искал одну херню, которая была у меня, – признаюсь я, виновато качая головой. – Там в сумке письмо, блокнот и несколько фоток. – Я кивком показываю на стул.

Она идет к сумке и достает пакет. Смотрит на фотографии, проглядывает письмо и начинает внимательно читать блокнот. Глаза увеличиваются, потом тускнеют, потом сужаются. Она еле сдерживает нервное дыхание, ноздри раздуваются.

– В общем, я впустила его в дом. Я плохо соображала. Потом поняла, чего он хочет, и попыталась выставить его. Он психанул, мы стали драться, и я подумала, что он сейчас меня убьет! Он повалил меня на пол и придавил, я нащупала там что-то не глядя и ударила его: оказалось, это топорик, такой узорный, острый, которым ты иногда разделывала скелеты животных… Случайно все произошло, Лина, клянусь! Я пыталась защититься и не хотела убивать!

Соренсон продолжает смотреть на фотографии. Потом разворачивается и выходит из квартиры.

– ЛИ-И-И-НА!!

Но я только слышу, как захлопывается дверь: она ушла. Мне остается только последний раз пожрать на свободе. Я беру один из бигмаков (540), большую пачку картошки (540) и начинаю откусывать, жую и проглатываю: внутрь устремляются сахар, соль, химические токсины. Из-за этого меня начинает мутить. И хочется еще… Но тут я чувствую, что все идет обратно: организм не принимает ядовитую дрянь…

Сквозь слезы гляжу на лужу блевоты. Надо еще. Такая у меня кара. Я залезаю в пакет и съедаю еще: теперь какие-то маленькие сухарики; чувствую, как потоки сахара и соли проникают во все концы организма. Продолжаю есть и пить химозную гадость и жду, что вот-вот завоют полицейские сирены, сперва в отдалении, потом все ближе, войдут копы, уведут меня, и я окажусь там же, где Маккендлес и Бальбоса. Время тянется, и я соображаю, что все может оказаться даже хуже: потерявшая рассудок Соренсон сейчас поедет в «Хоум-Депо»[100], наберет там электроинструмента для пыток и будет меня калечить, как я покалечила Винтера, или вообще прикончит меня, как я прикончила Джерри.

Мне страшно, я пытаюсь стянуть с себя этот браслет, давлю им на упрямый столб и кричу от злости, страха и бессилия, потеряв счет времени. Ее нет уже черт знает сколько, на улице темень хоть глаз выколи. Я лежу на матрасе, сил кричать больше нет, пялюсь в потолок, сознание блуждает между жуткими мыслями и душераздирающими сновидениями. Чувствую, как меня одолевает ветхозаветная тоска. Вдруг раздается пугающе резкий звук открывающегося замка входной двери: все, сейчас закончится моя жизнь или как минимум ее нынешний этап. Утро светит почти в полную силу, заходит Лина – уставшая и взъерошенная, с тяжелым пакетом через плечо.

– Лина… Что случилось? Куда ты пропала? Где ты была?

– Дома. Пришлось заехать еще в «Хоум-Депо» купить кое-какой инструмент.

Господи, ну все…

– Лина, прошу тебя… – Я пячусь к стальному столбу.

Она качает головой, глядя на меня, и ставит пакет на пол.

– Ничего тебе не будет, – с презрением говорит она, из-за чего я чувствую себя полной дурой. – Все, короче.

– Что?..

– Я все за тобой убрала.

– Но…

– Больше тебе ничего знать не надо. Забудь все, что произошло, и как его звали – забудь. Навсегда. Поняла?

– Но…

– Я говорю, поняла?

– Да, поняла! Лина, господи… Я… Я твой должник…

– Вечный, блядь, – рявкает она, сует руку в пакет, достает коробку, полную теплой утренней выпечки, и роняет мне на руки. – На, жри давай!

Кому: [email protected]

От: [email protected]

Тема: Я должна тебе сказать

Лина, милая,

мы никогда не говорили, как мы гордились тобой, когда ты поступила в Институт искусств, и потом, когда состоялась твоя первая выставка, притом что ты была еще студенткой. Отец вообще был на седьмом небе. И в магазине, и в церкви он всем рассказывает, какая знаменитая и талантливая у него дочь. И я тоже всем рассказываю. Я знаю, что он до сих пор хранит вырезку из «Стар-Трибюн»[101]– иногда достает из бумажника и глядит на нее.

Почему же мы все время молчим и чувствуем себя виноватыми из-за того, что гордимся тобой? Почему мы рассказываем об этом чужим людям, а между собой молчим?

Ты права, Лина: ты говорила жестко, даже жестоко, но это нужно было сказать. Ведь никого, кроме друг друга, у нас нет, и мы должны ценить и поддерживать своих близких.