нет свойственной хирдманам привычки к угрозе жизни: как только она появится, сперва бегут, потом думают.

Воевода помчался к бугру. Неужели сам возглавит натиск? У Кожана слегка екнуло сердце: всадник в блестящем шлеме, с хазарским мечом в руке, выглядел весьма грозно. Но нет, воевода остался на месте, близ обоза, а вперед вышел другой. Этот другой был не чета прочим пешим – тоже в хазарском шлеме, кожух не нагольный, а крытый крашеной шерстью, значит, из дорогого меха. Судя по движениям, под кожухом у него кольчуга. И у него имелся правильный большой щит с железным умбоном – такой же, как у людей Улава, варяжский.

Внизу протрубил рог – воевода воодушевлял своих людей в бой. Расчудесно, подумал Кожан, сами позаботились… Теперь нужно не упустить время…

– Сюда! – рявкнул Медведь, снова отступивший за ель.

Кожан и еще десятка два подбежали к нему и выпустили стрелы по вятичам, которые лезли по снегу в обход бугра. Прямо туда, откуда их обстреляли, подняться было нельзя – слишком круто, и приходилось обойти до более пологого склона.

– Бей в середину щита! – кричал Кожан и сам целился туда, где при локтевом хвате находится левая рука воина. – Правее умбона!

Удачным выстрелом эту руку можно пришить к щиту, после чего боец станет бесполезен. У вятичей почти не было щитов с умбонами, которые позволяют кулачный хват: железный умбон – дорогая вещь, и его еще надо уметь выковать. Ратники перед походом понаделали себе щитов по образцу степняцких: плетенные из прутьев и обтянутые кожей. Дольше одного боя такой щит не живет, даже если выживет сам хозяин, но это лучше, чем пустая левая рука.

Стрел осталось меньше половины, отметил Кожан, еще немного – и придется отступать. Он ясно видел, как вятичи пробираются по лощине, вытягивая ноги из снега. Тяжело им приходится – в кожухах, да с оружием, упарились, поди.

Рядом с его лицом пролетела срезанная веточка ели и упала на снег – будто трехпалый зеленый птичий след. Кожан даже не понял сразу, что это значит, но потом Русак рядом с ним вдруг вскрикнул, выронил лук и схватился за плечо. С необычайной ясностью Кожан увидел, как между грязных пальцев его друга сочится ярко-красная кровь.

У вятичей тоже были луки, и по ним стреляли на бегу.

– Назад! – заревел Медведь и сам подался прочь от склона. – Давай, братия, ударили в поршни!

А сам шагнул вперед и заревел, подняв руки с оружием. Должно быть, вятичи с перепугу сели на задницы, вдруг увидев впереди над собой лесное чудовище – полумедведя-получеловека.

Вилькаи бросились бежать в чащу леса. Здесь тоже лежал глубокий снег, приходилось нелегко. Кожан оглянулся: Кряква держал Русака за здоровую руку и тянул за собой. У того весь правый рукав грязно-белого кожуха был залит кровью, лицо побледнело.

Кожан метнулся назад. Перевязать было нельзя – не время останавливаться даже на миг. Крики вятичей слышались уже у самого склона. Он подхватил Русака, закинул его левую руку себе за шею, приобнял его и кивнул Крякве, чтобы сделал то же с другой стороны.

Позади них остался только Медведь, готовый в одиночку прикрывать отступление своей стаи. Тяжело дыша, Кожан и Кряква почти волокли Русака по снегу, а тот едва успевал перебирать ногами.

Еловая лапа задела по шее, кольнула, но Кожан едва заметил. Напряженно вслушиваясь, насколько позволяло собственное шумное дыхание и гул в ушах, он различил сзади мощный крик:

– Ру-усь! Р-р-ру-усь!

– О-о-ди-и-ин! – особым образом прокричал-пропел низкий голос, и это был не просто боевой клич.

Кожан узнал голос отца: с первым броском копья Улав конунг призывал Бога Битв на пиршество, посвящая ему всех тех людей чья кровь сегодня будет пролита его оружием.

– Стой! – велел позади Медведь.

Кожан остановился. Сердце бухало о грудь. Русак сполз из их рук и сел на снег, взрытый ногами трех десятков вилькаев. Больше их никто не преследовал – ловушка захлопнулась, преследователи стали дичью и теперь пытались отбиться от хирдманов Улава, в лощине напавших на них с тыла, из леса.

– Все назад! – закричал Медведь в чащу. – Стая, ко мне!

У них еще оставались стрелы: теперь они могли вернуться на склон и помочь Улаву добить врага. Мимо промчался Волк, за ним другие. Кожан хотел бежать за всеми, но сообразил: надо Русаку руку перевязать, кровью истечет.

Шею что-то щекотало. И щипало. С трудом подняв руку, он коснулся того места. В двух пальцах от гривной жилы[55] обнаружилась длинная глубокая царапина. Во время отступления в него сзади попала стрела.

Ощупывая рану, прикладывая к ней ком чистого снега, Кожан пытался осознать: его и правда чуть не убило. На палец правее – и ему, как говорят в отцовой дружине, не понадобились бы перевязки.

О эти мысли занимали только край сознания. Самым важным было другое – то, что творилось сейчас в ложбине под бугром, куда Улав конунг призвал Отца Ратей.

* * *

– В битве оно так – или тебе повезло, или тебя того… убило, – говорил Хьёр, один из старых отцовых хирдманов, промывая и перевязывая Кожану рану на шее. – Тебе повезло. Но от этого везенья до другого исхода, знаешь ли, всего палец оставался.

– Этого хватит! – дерзко ответил Кожан.

Хьёр засмеялся и одобрительно потрепал его по плечу. Зрелый муж сильнее испугался бы такой раны, если не привык с детства к мысли, что изведать раны ему придется не раз. Отрок по неопытности еще не верит, что смерть может подстеречь его прямо сейчас, для него эта рана – приключение и повод для гордости.

Перевязка делалась прямо на льду, возле саней обоза. На этих же санях лежал Русак, тоже перевязанный. Рана у него была тяжелее, чем у Кожана, и хотя смертью она не грозила, от потери крови он сильно побледнел, мерз и просил пить. Кожан велел Ржанке и Дубоносу развести рядом с санями костер – другим раненым тоже требовался обогрев – укрыл Русака большим кожухом, снятым с кого-то из убитых вятичей, и послал пару младших поискать где-нибудь родник под берегом или полынью. Ту воду в кожаных мехах, что была с собой, после битвы всю выпили.

– Вон туда идите! – почему-то смеясь, сказал им Торфред, еще один отцовский хирдман. – Там промоина…

После сражения его немного шатало, как пьяного, оттуда же была и лихорадочная веселость – дух Одина, пробуждающийся в крови, когда вокруг носится смерть, пьянит как мед.

– А в промоине рыба – во! – его товарищ, Вестмар, тоже давясь от