лугу средь пальм» или «триумф ангелов». В подобных «образах и притчах», пишет Гёте, «ты показал себя с достойной стороны», и продолжает: «…только вот твои чудовища, на мой вкус, слишком быстро исчезают в тумане аллегорий»[788]. Одним словом, Гёте смотрит на религию глазами художника, а не богослова. Поэтому его ничуть не трогают пророчества грядущих бед, если они неудачны с поэтической точки зрения.

Комментарий друга к Откровению св. Иоанна Гёте характеризует лестным для поэта, но, по сути, кощунственным для верующего человека образом. Комментарий Лафатера, как трезво рассуждает Гёте, в той же мере является или не является откровением, что и комментируемый им оригинал. И то, и другое – литературные тексты, поэзия, форма выражения взволнованной души: «по моему ощущению, твое описание производит впечатление, ничуть не отличающееся от того, что производит оригинал»[789]. С точки зрения поэзии, если за строками произведения чувствуется душа автора, то в этом заключается его безусловное достоинство, однако вера заставляет искать в текстах такого рода больше, чем вложила в него отдельная душа. Верующий человек видит в них проявление некой высшей силы, а не только душу одного из таких же, как он, людей.

Еще до свидания осенью 1779 года Гёте четко очертил границы единодушия с Лафатером, и, возможно, именно благодаря этому осознанию различий им удалось избежать проблем при личном общении. Понимание достигалось, невзирая на разность мировоззрений, однако для этого нужно было находиться в непосредственной близости друг от друга. Стоило им отдалиться, как усилилась власть различий. Прошло совсем немного времени после этой их последней встречи, и расстояние между ними снова заразило их дружбу ядом отчуждения. Когда исчезает вера друг в друга, возможная только при личном общении, возрастает значение того, что думает и во что верит человек. Прежние друзья перестают понимать друг друга и в конце концов уже и не стремятся к взаимопониманию. Так и случилось с Гёте и Лафатером.

После отъезда Гёте из Цюриха их какое-то время еще объединяла душевная привязанность, в силу которой Гёте чувствовал себя как будто обязанным делиться с Лафатером своими жизненными планами – в противоположность ему самому, во всем полагавшемуся на бога. Он словно хотел доказать другу, уверенному в том, что его жизненный путь предопределен некой высшей силой, что он, Гёте, способен сам решать свою судьбу. В письмах Лафатеру, написанных после их свидания в Цюрихе, Гёте описывает свою жизненную стратегию при помощи ярких образов: «Возложенный на меня груз каждодневных обязанностей, что с каждым днем становится и легче, и тяжелее, требует моего присутствия во сне и наяву; с каждым днем этот долг становится все дороже, и только в этом и ни в чем более великом я хотел бы следовать примеру самых великих из людей. Это страстное желание возвести пирамиду своего бытия, основание которой было мне дано и положено от рождения, как можно выше, в самое небо, перевешивает все остальное и не позволяет забыть о себе ни на минуту. Я не имею права усекать себя, я уже достиг солидного возраста, и, быть может, судьба оборвет меня на полуслове, и моя Вавилонская башня останется неоконченной. Тогда, по крайней мере, можно будет сказать, что задумана она была смело, а пока я живу, то пусть, если это угодно Богу, мне хватит сил довести начатое до конца»[790].

В письмах божьему человеку, смиренно вверяющему себя воле Всевышнего, Гёте отстаивает свое право на дерзновенный труд по возведению Вавилонской башни собственной жизни.

Башни, устремленной высоко в небо, но опирающейся на прочный фундамент. И, в отличие от Лафатера, фундаментом для Гёте служат не обетования жизни после смерти, а мужественное принятие самого себя и вера в индивидуальное предназначение или судьбу. Из далекой молодости продолжают доноситься дерзкие мотивы Прометея:

Но ни земли моей

Ты не разрушишь,

Ни хижины, которую не ты построил…[791]

Все чаще в письмах Гёте Лафатеру, наряду с прежними восхвалениями и признаниями в сердечной дружбе, начинают встречаться резкие и даже язвительные замечания, как, например, в письме, где Гёте упоминает о сценарии маскарада, написанном им для веймарского двора, и тут же добавляет: «Как ты приукрашиваешь торжество благочестия, так и я украшаю парады глупости»[792]. В другой раз он подтрунивает над Лафатером, который, по выражению своих благочестивых единоверцев, хочет «облечься в Иисуса», и пишет, что у него самого «дух каждый день сбрасывает с себя чешую и туман, так что в конце концов, думаю, он останется совершенно голым»[793].

Вера Лафатера кажется Гёте подозрительной тогда, когда ее становится сложно отличить от банального мистицизма. В январе 1781 года Лафатер посещает в Страсбурге графа Алессандро ди Калиостро, уроженца Италии, чье настоящее имя звучало как Джузеппе Бальзамо, и в одном из писем к Гёте называет его «воплощением силы»[794]. Одним словом, Лафатер попался на удочку шарлатана, и для Гёте это послужило еще одним примером того, как легко благородное желание верить в бога может обернуться глупым суеверием: «И все же глупец, обладающий силой, и простой плут – одного поля ягоды. Больше ничего об этом сказать не смею»[795]. Он уже говорил и, самое главное, писал об этом, в частности, в «Фастнахтшпиле о патере Брее» и в драме «Сатир, или Обоготворенный леший», где высмеиваются лжепророки и их глупые последователи. Тот факт, что теперь и Лафатер рискует стать жертвой надувательства, Гёте использует как еще один повод для непримиримой критики спиритического обмана. Он отлично понимает, пишет он Лафатеру, потребность человека расширить «свое ограниченное Я» до «сведенборгского мира духов»[796]. Для него как для поэта – но только как для поэта! – такое желание есть нечто само собой разумеющееся. Но как с ним поступает поэт? Подобные порывы он очищает от «нелепого и мерзкого»[797] и создает из них нечто прекрасное. Красота тоже может затягивать и соблазнять, но она ни к чему не принуждает. Красота возникает из свободной игры и обращается к свободному человеку. Она не требует подчинения. Мошенники действуют иначе. Они превращают людей в глупых и послушных существ. Гёте это приводит в ярость: «Но что мне сказать тем, кто подчиняется подобным людям, выдвигает подобные идеи и совершает подобные действия»?[798]

Это письмо было написано за несколько лет до громкой истории вокруг ожерелья королевы, когда Гёте еще до начала французской революции впервые высказал опасения в связи с возможным крушением старого общественного порядка. Но