Скинув сумку у передней двери, он снова стиснул сестру в объятии, но уже таком, что выражает скорее попытку удержаться на обнимаемом для опоры, поскольку свои силы изменяют.

– Как там мама? – спросила Лейла отчасти для того, чтобы объятие наконец разжалось.

– Да все так же. Кстати, можешь заняться ею.

– Сильно чудит?

– Как сказать. Чудит, но все не в тему. На днях схлестнулась в супермаркете с кассиршей: то ли не так на нее посмотрели, то ли словом обидели. Но все равно в неадеквате. Когда я два дня назад вернулся из аэропорта без тебя, она даже внимания не обратила. То же самое, когда я ей сказал, что ты застряла в Лондоне, а Роксана – что тебе пришлось тормознуться в Нью-Йорке. Пропустила мимо ушей и то, и это.

«Вот черт».

– Она сейчас не спит?

– Да ее вообще нет дома. Где-то на выезде с Пегги.

– Пегги Буль-Буль? Эта старая бочка еще на плаву?

– Ты разве не помнишь, что пить она перестала десять лет назад?

– Ах да.

Пегги Пилкерсон входила в очень узкий круг не-иранцев, с которыми мать завела с переездом в Америку дружбу. Но Лейла забывала, что Пегги еще и мать Бобби Пилкерсона – лучшего друга Дилана, с которым они вместе росли и который затем в семнадцать лет умер якобы случайно от аутоэротической асфиксии[76] – трагедия в несколько слоев боли, когда полгода местных пересудов довели Пегги до развода, а затем до живописного падения.

– Может, с учетом обстоятельств, Пегги для мамы и есть лучший фактор сдерживания? – предположила Лейла.

– Может, – пожал Дилан плечами с видом, подразумевающим скорее обратное. – Только сейчас они, кажется, дуются в «очко».

– Это как понимать? – насторожилась Лейла. – Что за «очко»?

– Двадцать одно, – пояснил Дилан. – Игра, карточная. И сейчас они вроде как в казино. Всякий раз оказываются там, когда вылезают на прогулку. На прошлой неделе укатили в Лас-Вегас.

– Но мама не играет в карты, – удивилась Лейла.

Это был общеизвестный факт. Валетов мать всегда называла джокерами, а партии сливала даже с убойными картами на руках (обиднее всего, что это открывалось уже после игры).

– Тогда предположим, что она там безбожно продувает, – рассудил Дилан.

– Или что она все годы водила нас за нос.

– Очень уж афера длительная, сестренка. Вскрылось бы.

Спала Лейла в комнатке возле кухни, под лестницей. Когда-то здесь была комната Дилана. А теперь мама использовала ее для складирования ящиков диет-колы и для скарба, который у домохозяек принято прятать, чтобы дом выглядел прибранным. Но здесь по-прежнему стояла узкая кровать. Одеваясь на этом крохотном пятачке пространства, Лейла невольно вспоминала Золушку и Анну Франк[77]. Хотя одна из них была сказочным персонажем, а вторую замучили нацисты.

Сидя утром на унитазе, Лейла поглядела себе между колен и испытала отрадное чувство, когда глаза ухватили на шестиугольной плитке пола трещину, напоминающую силуэт старухи, занятой разговором с бабочкой. Дилан на это однажды возразил: «Никакая там не старуха, и не с бабочкой. А рыба, разинувшая рот на кусок корма».

Однако отведя взгляд от треснутой плитки, Лейла обнаружила, что ванная чиста не настолько, как ей надлежит. Что странно. Всякую грязь, пыль, слизь, сор, сажу и пятна, посягнувшие на ее стены, Мариам Меджнун считала своими личными врагами. После продолжительного душа Лейла, одевшись, тихо постучала в дверь кабинета. Не дождавшись ответа, постучала настойчивей.

– Войдите, – послышался из-за двери голос отца.

Лейла считала, что приготовилась увидеть отца в качестве кардиологического больного. А оказалось, что нет. Когда она гостила дома год назад, он смотрелся просто мужчиной предпенсионного возраста – слегка ссутуленным, близоруко щурящимся на мелкий шрифт – но в такой поре можно пребывать еще лет двадцать.

А вот Сайрус Меджнун на больничной койке выглядел как у края обрыва. Эта сморщенная кожа, тени вокруг глаз. Потрясенность, видимо, отразилась на лице Лейлы: папа вначале страдальчески поморщился и лишь затем улыбнулся. Тем не менее улыбка была искренняя, а имя дочери он произнес голосом вполне крепким; пока она подбегала, отец быстрым движением поднял спинку кровати. Она обняла его так, как только можно обнять человека в полулежачем положении.

– Так ты застряла в Лондоне или Нью-Йорке? – поинтересовался он.

– В Нью-Йорке, – определилась с ответом Лейла. – Надо было еще отчитаться перед «Рукой помощи».

– Ах да, твой работодатель с нелепым названием. Ну что, они намерены решить те твои проблемы с твердолобыми бирманцами?

– Пока неясно.

– Ну и ладно. Зато я могу видеть тебя, а это уже доставляет мне радость.

Десять долгих секунд они молчали, пока Лейла из страха, что расплачется, первой не произнесла:

– А эта койка встроена сюда почти идеально.

– Да, действительно, – сказал отец, с кивком оглядывая тесноватое помещение, как будто б Лейла прилетела из Бирмы для того лишь, чтобы оценить, как размещена в кабинете больничная кровать. Протикало еще десять минут – или две недели, – пока отец наконец не произнес:

– Лейла. Я еще не сказал тебе: все, что я, по их словам, совершил… все эти обвинения… Я хочу, чтобы ты знала…

– Папа, я знаю, – перебила Лейла. – Знаю все, что произошло. И не только из-за того, что ты оказался в эпицентре, но и…

Она смолкла. Что «но»? Чего можно добиться рассказом отцу о «Дорогом дневнике»? Какая помощь в том, что ей известно, что все это подстава? И не со стороны математички, уволенной отцом два года назад за профнепригодность (подозрение, официально изложенное Диланом), а из-за кулис, откуда протянуты щупальца супермафии? И что все это происходит с ним из-за ее длинного носа и привычки выводить всех и вся на чистую воду? А известно ей это потому, что какая-то подпольная сеть антагонистов той мафии считай что похитила и перековала ее под себя?

– Пап, я это просто знаю. Так что не держи насчет этого ни капли сомнения.

– Ни капли, – шепотом повторил отец, и теперь уже он был близок к слезам, но в эту минуту в большое окно кабинета увидел, что домой прибыла его жена.

Мариам Меджнун вылезала сейчас из коричневого с искрой авто Пегги Пилкерсон (точнее, ее бывшего мужа Пита) – «Корвета» той еще поры, когда капоты у них отличались несуразной длиной и мощью. В окно через полоску сада донесся озорной смех матери, которому из фаллоидной машины приглушенно вторил гогот Пегги. Мариам захлопнула массивную дверцу, чуть не потеряв при этом равновесия, и по газону к дому двинулась нарочито твердой походкой, выдающей не вполне трезвое состояние.