Если да, то оно должно быть сто́ящим настолько, чтобы компенсировать ту дрянь, которая на сегодня уже вышла под его именем. Если она и впрямь окажется хороша, то ему, быть может, дадут написать продолжение. В таком случае Блинк он, по всей видимости, заставит утереться и поручит публикацию другому, настоящему издателю. Насчет деньжищ, предложенных Строу, Марк знал: ему столько не надо. Чувствовать пределы своей жадности было небольшим, но все-таки утешением.

В ванной он из-под крана наполнил кофеварку, после чего позвонил в закусочную за углом и заказал там сэндвич с яйцом и беконом. Затем на грязном полу поделал свои обычные приседания и отжимания.

С возвращением в Бруклин у Марка вновь появился доступ к облюбованному сорту «травки». Четкая, гидропонная, по справедливой цене. Пыхнув и дойдя до нужного состояния, он приступил к работе.

Через час для поддержания формы пришлось пыхнуть снова; вместе с этим пришла мысль сделать небольшую прогулку по своему несравненному городу. В ходе нее Марк пытался отделаться от формализма, раскрыться сердцем, прозреть время. А может, просто искал повод поотлынивать от работы, спрятаться от правды и в невнятице своего утлого, битком набитого чепухой ума изыскать какой-то способ избавиться от своих нынешних вериг.

В итоге он оказался в Проспект-парке, перед бронзовой статуей Авраама Линкольна. У Марка этот памятник вызывал недоуменную антипатию. В данной своей версии Линкольн был до непристойности расфуфырен (вы только представьте себе: в плаще! и это человек, родившийся в деревянной лачуге!), и своей бронзовой рукой пафосно указывал на «Прокламацию об освобождении рабов», тоже бронзовую.

К Аврааму Линкольну Марк был неравнодушен, можно сказать, с детства – с того самого дня, как его, еще мальчишку, отец сводил в Мемориал Линкольна. Кажется, в том же году, что оставил семью. «Вглядись, – вкрадчиво подавшись ближе к сыну, прошептал отец. – Видишь, как ему хочется покинуть это кресло, похожее на трон? Как его внимание сосредоточено на деяниях, которые ему приходится вершить? Это был человек, облеченный великой и трудной задачей».

Даже в свои тогдашние двенадцать, в любимой курточке, шортах и гольфах без пяток Марк, сжимая в ладони ластик из сувенирного магазина при Белом доме, понимал, что его отец, родственники которого родом из луизианской глубинки, говорит что-то важное. Эти слова он выслушал внимательно, а домой возвратился с чаянием, что когда-нибудь великой задачей облекут и его.

А вот задачей для отца Марка, великой и трудной, было, по-видимому, бросить своих жену и сына; сбежать и заделаться геем где-то за тысячи миль от дома. Если так, то стоит ли чтить хоть что-либо, сказанное отцом?

По возвращении из округа Колумбия у Марка только и разговоров было, что о Зеркальном пруде, экскурсии по Белому дому, а особенно о Мемориале Линкольна. Маму это раздражало. У них не было денег не то что на курорты, но и просто на поездки выходного дня. Причиной досады было в том числе и это. И как-то раз на ночь, перед тем как выключить свет, мама сказала: «Знаешь, Марк, жить нужно стремиться правильно даже тогда, когда на тебя никто не смотрит. И оказывать людям посильную помощь. На свете есть бессчетное множество великих людей – учти, в том числе и женщин, а не только мужчин, – которым не ставят статуй, но которые живут скромно и преданно, не напоказ, и сходят в могилы, которые никто не посещает».

Этот монолог на сон грядущий каким-то образом отложился в коре его мальчишечьего мозга, и потом уже в колледже, дочитывая «Миддлмарч»[74], он мимолетом подумал, не списала ли Джордж Элиот эти слова у его мамы. Лишь затем до него дошло, что это, наоборот, мама тайком, на свой неброский манер, закладывала в его голову азы литературы. Обаяние в Марке было от отца, а сметка, безусловно, от матери. И она, безусловно, была бы за то, чтобы он с этой поганью из «Синеко» и рядом не стоял. Так думал Марк, слоняясь под легким кайфом по парку средь буднего дня – вторника, кажется.

Нет, все-таки должен быть какой-то иной путь. Строу добивался, чтобы он залавливал людей в сеть. Но быть хакером – это одно, а преступным пропагандистом – совсем другое. Во всяком случае, для его мамы. Для нее отказ от такой работы был бы однозначен.

Но деньги. Деньги, которые его же маме могли понадобиться. И может, именно для нее ему полагалось на эту работу согласиться.

Два года назад, когда Марк впервые ступил под сень того, что в ту пору казалось вполне себе прибыльной славой; когда в ушах у него явственно раздавался глас Вселенной: «Эй Марк, ты можешь теперь достойно позаботиться о своей матери, которая столько сил положила на тебя», он матери кое-что пообещал. Обещания были следующие: менее токсичный дом, обязательно с двориком; машину, а не рухлядь, что все время ломается; реального доктора, как только в нем возникает надобность.

Но обещания обещаниями, а если в скором будущем не предвидится прибыльных тренингов или иного источника дохода, то в следующем месяце придется объявить, что машиной придется поступиться, так как деньги за нее понадобится направить на подпитку охраны здоровья (тоже мне «охрана»; больше смахивает на ограбление – за просрочку со страховым взносом будь добр отдай фирме две тысячи). Программа страхования называлась «Здоровый выбор» – похоже на бренд каких-нибудь сухих завтраков, хотя уместней ей было бы называться «Абстрактные гарантии». Из всей присланной ему беллетристики Марк не понял ни слова, а матери сказал: «Мам, не переживай. Просто пересылай все те бумаги ко мне». Вот так оно было год назад.

Безусловно, страхование здоровья сейчас превосходит по значимости машину. Мозг мамы начинал претерпевать изменения; это выяснилось на первоначальных тестах, в ходе которых проверялось, помнит ли она маршрут движения к месту работы, где проработала пятнадцать лет. Вопрос, разумеется, тонкий, когда предметы домашнего обихода начинают представлять собой угрозу, норовя покалечить, а партнер по бриджу безжалостно тебя сливает (даже при полной проплате золотой карточки «Здорового выбора»). Кто знает, сколько денег предстоит попутно вбухать, когда мозг человека соскальзывает с Берегов Здравого Ума в Реку Слабоумия?

Может статься, что и этот день увенчается не созданием нетленки, а унынием и безнадегой длиной в несколько часов бесцельного шатания, а затем тяжелыми минутами сидения за компьютером с целью выжать из себя хоть что-нибудь. Оживление вносил лишь сигнал будильника в пять вечера, с последующим отвинчиванием крышки на бутылке джина. В эти минуты Марк стоял у окна, созерцая вид Нью-Йоркской бухты и Нижнего Манхэттена, теша себя иллюзиями, что будет, если его тупая книга о самопомощи вдруг окажется небывало успешным произведением, полным правды и вдохновенной силы, прощения и возрождения. Тогда с ним восстановят связь старые друзья; хлопая по плечу, они будут говорить: «Марк, дружище, я всегда знал, что в тебе это есть». Дом его сделается салоном, где будет собираться утонченная светская публика, рассуждая об идеях и концепциях, о хорошей кухне и о нем, успешном писателе.