class="a">[632]. Сама суть этого Человека – не что другое, как раздвоение воли, душевная борьба, доходящая до напряжения агонии: «Смертным борением, Агонией, воля Его раздирается надвое, как туча – молнией. Хочет и не хочет пить чашу; <…> страсть к страданию и страх страдания» (с. 522). Если из воззрения Мережковского попробовать выделить антропологию, то придется признать, что человек Мережковского – это «человек с двоящимися мыслями» (Иак 1,8)[633], человек сомневающийся (Иак 1,6), вообще раздвоенный, – чей прототип – это, понятно, сам Мережковский. И подобная антропология Мережковского свою кульминацию и метафизическую вершину имеет в образе «Агонии» Иисуса Неизвестного, которая – начало сошествия Его во ад. Богословия главы «Гефсимания» – по сути традиционное; но обычно Гефсиманское борение – тоску и молитву до кровавого пота – трактуют как борьбу Божественной и человеческой воль в Христе, тогда как догмат о двух природах (и двух волях, соответственно) вообще Мережковскому не близок: ведь он склонен считать единую природу Иисуса человеческой, но отвечающей высшей ступени эволюции. Борьба «страсти к страданию» и «страха страдания» обусловлена раздвоением человеческой воли, причем «страсть к страданию», замечу, имеет характер декадентского аффекта. Так или иначе, к Гефсиманской «Агонии», как к некоей вершине Его судьбы, телеологически устремлена вся жизнь Иисуса Неизвестного: мы помним, что роковая раздвоенность зародилась в двенадцатилетнем Пастушке, впервые смутно почувствовавшем Свою призванность Отцом, – ею же отмечены и все ключевые евангельские эпизоды, ставящие Иисуса перед выбором.

Но к главе «Гефсимания» устремлено и предшествующее творчество Мережковского, рассмотренное в разрезе антропологии. Так, раздвоенный Иисус, молящийся о «чаше» – высший прообраз раздвоенных героев Достоевского, осмысленных Мережковским в книге 1900 года:

Раскольникова с его двойственной волей; князя Мышкина, чье чувство двоится; Ивана Карамазова, «возвращающего билет» Богу из рациональных соображений, но жаждущего веры и т. д. В этом смысле Иисус Мережковского – универсальный Человек, как и Иисус Паскаля-Шестова: в первом случае речь идет о раздвоенности, во втором – о страдании как собственных качествах человеческой природы.

Итак, Евангелие для Мережковского – откровение не столько о Боге, сколько о человеке: ведь изначально русский «новый богослов», как бы оппонируя Церкви, задался целью увидеть сквозь обоготворенный ею лик Христа человеческое лицо Иисуса. Однако кроме образа Иисуса Неизвестного Мережковский в своей книге создает оригинальные образы ряда евангельских персонажей. Пётр, Мария, Иуда, первосвященник – все они, подобно Протагонисту евангельской драмы, фигуры универсальные: Мережковскому интересна не столько психология, сколько метафизика. Характеристики людей, причастных судьбе Иисуса, потому являются весомым вкладом в философскую антропологию Мережковского. Речь идет об архетипах человеческой природы, и наш экзегет призывает своих читателей увидеть и Петра, и Иуду в себе самих. Это, если угодно, нравственный императив, необходимый момент евангельского пути самопознания по Мережковскому.

Иуду Мережковский осмысляет, оспаривая «слишком простую» его евангельскую (и церковную) характеристику. Если Иуда – заурядный «вор», то зачем всевидящий Иисус избрал его в ученики? «Камни в Иуду надо кидать осторожнее, – слишком близок к нему Иисус» (с. 489), – говорит Мережковский, но в своем дальнейшем анализе не доходит до того, обратно церковному, представлению, которого придерживался, к примеру, С. Булгаков, полностью оправдывавший Иуду – необходимое в деле искупления мира лицо. Мережковский использует церковное именование «дьявол» применительно к Иуде и ставит в связи с предателем-учеником проблему зла. В Евангелии не сказано, как Иуда пришел к решимости предательства – дьявол любит скрываться «под шапкой-невидимкой». «Только в себя заглянув бесстрашно-глубоко, мы, может быть, увидим и узнаем предателя» (с. 490), – ведь мы наделены свободой, которую порой используем во зло на манер Иуды. – Но какова особенность именно Иудина злого деяния?

Иуда, согласно Мережковскому, личность очень крупная, – может, ее масштаб превышает уровень Петра и Иоанна. Иуда, наряду с Иоанном – любимый ученик Господа. Если прочие апостолы – представители «Галилеи языческой», почти «нечистые», то Иуда – чистейший, как бы ноуменальный иудей[634]. И в принципе Иуда был способен как на великое предательство, так и на уникальную верность, – таковы метафизические полюса его личности, как бы скрытые от внешнего взора, но явные для Учителя. Если бы Иуда, как бы ипостазирующий иудейский народ в глазах Мережковского, не предал Христа – то, возможно, уже при жизни Спасителя наступило бы Царство Божие[635]. Именно по вопросу о Царстве – а в конечном счете, о спасении Израиля – произошло расхождение Иуды и Иисусом. Иуда, зелот – революционер и ревнитель – не простит Учителю замедления прихода Царства (ср. притчу о десяти девах – Жених там «замедлил» (Мф 25, 5)): ведь именно ради Царства Иуда прежде предал главную святыню Израиля – Закон. Господь ценил в Иуде именно эту его ревность о Царстве, понимая, что она может повернуться как в одну, так и в другую сторону; Господь шел на великий риск и до последней минуты надеялся на Иуду… Если Павел преодолел «соблазн Креста» – то не Иуда. «Тайна Иуды – тайна всего иудейства» (с. 493), – как видно, свой анализ Мережковский здесь строит на имяславческой игре. И в отличие от многих экзегетов, он не идет до конца в осуждении Иуды. Самоубийство он считает Иудиным раскаянием, – так что перед своей страшной смертью Иуда «опять полюбил» Иисуса (с. 495).

Пётр, согласно Мережковскому, в своем отречении от Христа, по сути, недалеко ушел от Иуды. Разница только в том, что предательство Иуды долгое время зрело «под черным солнцем ненависти» 9с. 495), тогда как роковое «не знаю того Человека» словно бы сорвалось у Петра с языка (с. 543). Если Иуда в Евангелии от Мережковского – выдающийся представитель Израиля, то Пётр – рядовой человек, при этом – любимый персонаж Мережковского. «Милый, родной, самый человеческий, самый грешный и святой из апостолов – Пётр!» (с. 39), – восклицает Мережковский, вчувствуя, видимо, в Петра свои собственные отречения и свое собственное страстное, как бы «задыхающееся» стремление ко Христу. Немудрый галилейский рыбак дважды достигал «высшей точки всего человечества» (с. 396) и своим выбором спасал мир, который оказывался «на острие ножа». В первый раз так было в Капернауме, когда многие, разочаровавшись в Иисусе, отказавшемся от земного царства, отошли от Него, – но не Пётр, ответивший за Двенадцать: «Мир Тебя не узнал – узнали Мы» (с. 379); во второй, когда Пётр совершил своим исповеданием «Ты – Христос» выбор за всё человечество (с. 396). Христианства не было бы без Петра – в его лице Христа принял весь человеческий род. И как ни ужасно Петрово отречение от арестованного «Преступника», но Мережковский почти что склонен снять с Петра ответственность за