него. «Огромная ледяная рука его [Петра] всего покрыла, сжала в кулак, и гнусно было ему, тошно… Сделать, может быть, хотел совсем другое… Точно не сам сказал [слова отречения], а кто-то за него…» и т. д. (с. 543): вся сцена во дворе первосвященника Танана Мережковским представлена так, что становится совершенно ясно – Пётр стал жертвой атаки темных сил, «бес попутал» его. И Пётр «с восторгом полета» низринулся в бездну подлости, слишком, увы, знакомую каждому…

Но если зло, сопряженное с Петровым отречением и идейной ненавистью Иуды, эо, по Мережковскому, зло «среднее», «человеческое» – то «зло сатанинское» он связывает с фигурой первосвященника Ганана. Именно Танана – в наших переводах Анну – Мережковский считает убийцей Иисуса. Эпизод суда у Ганана – в авторской интонации ядовитейший, и вместе с тем – зримо-кинематографический. «Сердце паука сладкою дрожью дрожит от первого жужжания пойманной мухи: так дрожало сердце первосвященника Анны в Гефсиманскую ночь, в загородном доме его, Ханейоте, на горе Елеонской. Вслушиваясь в мертвую тишину, вглядываясь в медленно, в часовой склянке текущий песок, ожидал он условленного часа – конца третьей стражи ночи… Смотрят ветхие, вечные глаза, как сыплется вечный песок» (с. 536): образ Ганана Мережковский рисует, как бы поглядывая краем глаза на Великого Инквизитора Достоевского. Оба – ветхие денми, высохшие, бескровные старцы; и оба – обладатели тайной власти, манипулирующие историческими судьбами народов, почти искренне считающие себя самих великими человеколюбцами, но в последней своей глубине – циники до мозга костей. Великий Инквизитор – паук, угнездившийся в сердце Церкви; Ганан – тоже паук, или кукловод, с помощью незримых нитей управляющий Пилатом, Каиафой, толпой: «сух из воды выйдет Ганан, чужими руками жар загребет: враг, Пилат, распнет Иисуса Врага» (с. 537).

Мережковский представляет дело так, что мудрый Ганан знает, «какую игру с кем играет» (с. 537), – знает, что Иисус – тот самый Мессия, о котором возвещали пророки, что истинный этот Мессия – Освободитель от ярма Закона. Но не Бог с Его волей, а как раз Закон – высшая святыня Ганана. Точнее сказать, его святыня – золотой телец, а главное дело – не спасение Израиля, а бизнес вокруг его, Гананова, торжища, в которое был превращен храм – Дом Отца. Но действует Ганан именем Закона, Иисус им представлен как беззаконник, хулитель Имени Божия, которого по древней заповеди надлежит побить камнями. Потому Ганан у Мережковского – олицетворение изнемогшего, утратившего свою силу и священный авторитет Закона, подобно тому как Иуда воипостазирует у него ослепленный, ревностный не по разуму народ Израиля.

Все дело для Мережковского в Законе: перво священник и Закон – одно и то же.

И здесь открывается источник экзегезы Мережковского, распознавшего дьявола именно в Законе: ясно, что это философская идея Льва Шестова, возводившего не только Закон, но и все вообще истины чистого, а в первую очередь – практического разума к библейскому запретному древу познания. На сотнях страниц своих сочинений Шестов без устали внушает владеющую им самим мысль о том, что общезначимые «истины» – от дьявола. Разуму этот диссидент от веры отцов противопоставляет свободное, в духе странника Авраама, искание живого Бога. – И вот, у Мережковского суд над Иисусом у Анны – это встреча Закона со Свободой: «В свете ярко пламенеющих лампад и свечей – два лица, одно против другого, – самое живое [т. е. Свобода в лице Иисуса. – Н. К] против самого мертвого [т. е. Закона, олицетворенного первосвященником. – Н. Б.], как бы два безмолвных, в смертном борении обнявшихся врага» (с. 539). Крупный кинематографический план в данной выдержке передает даже не историческую суть, но философский, в духе Шестова, смысл суда над Иисусом – не только Ганана, но и всего человечества, завороженного взглядом библейского змея и отдавшего предпочтение мертвой букве – перед Истиной и самой Жизнью.

«Суд у Пилата» – одна из ярких глав «Иисуса Неизвестного», но ее буде интересно рассмотреть позднее – в сопоставлении с «Мастером и Маргаритой». Здесь же мне о стается перейти к изображению Мережковским голгофской казни (глава «Распят»). Надо сказать, что, трактуя Событие, ключевое для христианства, Мережковский старается держаться его церковного понимания: «Подлинно всё наше родное, детское, тысячелетнее… церковное… ведение Голгофы» (с. 575), – речь идет не только о картине холма, похожего на мертвый череп, с тремя на нем крестами… Распятие и смерть Иисуса Мережковский представляет как мистерию – событие универсальное, почти что платоновскую идею, конкретно-исторические детали которой в отдельности могут оказаться несущественными. Мистерия, во-вторых, предполагает не созерцание со стороны, но живое в ней участие. Мережковский строит свой рассказ о голгофском Событии не с позиции дистанцированного наблюдателя, но как бы изнутри его участников – Иисуса, жен-мироносиц, сотника, римских воинов… И читателю остается только последовательно отождествлять себя с Христовым «Я» и с экзистенцией свидетелей, чтобы самому принять участие во вселенском Таинстве. Таков вообще экзегетический метод автора данной книги, о чем подробно говорилось у меня выше.

Реализм События казни Иисуса, прежде всего, у Мережковского обеспечивается предельным натурализмом: устройство креста, детали «позора» распятий, состояние казнимых – вплоть до физиологических подробностей – выписаны автором с редким писательским мужеством; соответствующие усилия требуются и от читателя. С другой стороны, Мережковский стремится и к «реализму в высшем смысле», когда пытается описать метафизику крестной смерти Христа: вопреки церковному воззрению, он утверждает, что на время крестных страданий Иисуса приходится как раз Его сошествие во ад[636]. И вот, созерцая Распятие в Великую Пятницу, мы призываемся Мережковским сойти во ад вместе со Спасителем. Ступенями в преисподнюю служат семь Его слов на Кресте, – Мережковский здесь склонен держаться католического рационализма. Слова эти суть «окна в Агонию»: вживаясь в них, мы приобщаемся крестной муке Иисуса. Его молитва о прощении распинателей; обращение к Благоразумному разбойнику; вручение Матери Иоанну; «жажду»; предание Духа в руки Отца, – и конечное – уже победное «Совершилось!», – по Мережковскому – только мистериальны, но не историчны. Достоверно лишь «самое страшное» четвертое слово: «Боже Мой! Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?» (Мк. 15, 34). Мережковский – критик евангельского текста – приводит неканонический его вариант из «очень древнего кодекса Евангелия»: «За что Ты проклял Меня?» (с. 593). И сам в мистериальном (всё же несколько театральном) ужасе, он останавливается перед тайной проклятия, оставления невинного Сына всеблагим Отцом.

Здесь опять возникает мотив Шестова – идея Бога как абсолютного Произвола, абсурда на взгляд человека. Но всё же Мережковский не останавливается на убийственном пессимизме Шестова. Богооставленность – последняя глубина адской воронки – для Иисуса оказалась лишь моментом на Его пути к