– ежедневно и ежесекундно «соумирая» с Ним в нашей личной аскезе, мы сподобимся в последний день мира и воскресения со Христом… Никаких подобных, христианско-богословских воззрений у апостолов не было. Они, со многими колебаниями, признавали в Господе еврейского Мессию – загадочного Спасителя. И вдруг – им предлагают есть Его Тело, пить Его Кровь под видом пасхальных хлеба и вина! Это были, в их понимании, воистину «странные» (Мережковский переводит: жестокие (с. 505)) слова! – Остается, в духе Мережковского, допустить, что ученики, принимая эти слова, были в «экстазе», особом состоянии единства с Господом, что побуждало их соглашаться со всем Им сказанным.

Но для нашего современного сознания есть еще один порог на пути к пониманию Евхаристии. Мережковский был убежден в том, что человеческая жажда плоти и крови Бога универсальна и утолима только в Евхаристии. «Алчу плоти Твоей, жажду крови Твоей!» – по Мережковскому, это зов человека как такового (с. 512). Отсюда эрос и ярость древних культов, в Евхаристии лишь сублимированные. – Но не подменяет ли Мережковский этими жутковатыми вещами действительную человеческую жажду бессмертия? Не обнаруживалась ли последняя в низших инстинктах, осуществлявшихся в кровавых ритуалах лишь в силу грубости, животности природы древнего человека? И не совершил ли Христос именно Евхаристией решающего прорыва в деле облагораживания этой природы, призвав человека к метаморфозе и отказу от кровавых жертв, от ложной материализации Божества?

И впрямь, хотел ли Христос, чтобы Его последователи в веках поедали Его Тело и пили Его Кровь – хотя бы ритуально? Чем бы христиане в таком случае отличались от служителей Диониса и прочих языческих богов?! Неужели Господь осознавал Себя новым Дионисом? – Вдумаемся без предубеждения в смысл установленного Христом таинства. Сын Божий преподал в нем ученикам не что-то иное, а хлеб и вино. Вкушение этих растительных субстанций Он явно противопоставил поеданию жертвенных яств животного происхождения: ритуальное «вегетарианство» было призвано очистить и облагородить всю природу человека. Причем вкушаться хлеб и вино в новом таинстве должны были именно как хлеб и вино: если Мережковскому в звуке «ломаемых опресноков» слышится «тихий хруст <…> живых, в живом теле, костей» (с. 505), то это глубокая аберрация – объязычивание, извращение центрального таинства христиан. Аберрацией являются и некоторые древние изображения потира с лежащим в нем Младенцем: они основаны на явно прелестных видениях.

Однако что же значат тогда слова Христа, указующего на хлеб и вино: «Сие есть Тело Мое», «сия есть Кровь Моя»? Как в таком случае надо понимать пресуществление? Установительные, в отношении Евхаристии, слова Христа субстанциально отождествляют Тело и Кровь с хлебом и вином: «Моё Тело есть не что другое, как этот хлеб; Моя Кровь – это вино в чаше», – говорит Господь ученикам. Здесь подлежащее и сказуемое, в сравнении с обычным пониманием, поменялись местами. Хлеб и вино в Евхаристии выступают как символ, точнее – протофеномен самой живой природы, всего по сути тварного мира. Хлеб и вино репрезентируют в евхаристическом таинстве этот тварный мир. И воззрение, стоящее за евхаристической формулой «Сие есть Тело Мое», на мой взгляд, можно было бы расшифровать следующим образом: «Данный мир, во всей его пестрой многоликости, есть Мое Тело, – заявил Господь. – Природные вещества и организмы животворятся и собираются воедино Моей эфирной Кровью. Мир – не мертвая глыба, не хаотический конгломерат, но живой Космос. Космос же – это Личность, Всечеловек, – и ипостазирую его именно Я, Сын Божий, вселенский Логос». По существу, в евхаристической формуле скрыто, во-первых, учение о мире как живом Теле Бога (Кровь, в соответствии с библейской семантикой, всегда указывает на жизнь), а во-вторых – величественное свидетельство Иисуса о самом Себе как Боге Сыне. Каббала имеет корни, уходящие в глубокую древность, и представление о Всечеловеке Адаме Кадмоне, как можно предположить, существовало уже в эпоху Иисуса. «Я – Адам Кадмон», – говорит Господь также, используя образ виноградной Лозы: Он – эта самая Церковь-Лоза, ученики – ее ветви, церковные члены. «Пресуществление» «trans-substantio» конкреных, приносимых за данной Литургией Даров означает их субстанциальное включение в космическое Тело живого Бога, а не превращение в тело и кровь Иисуса из Назарета. Точнее сказать, это ограниченное в пространстве и времени тело, которое ученики увидят и после метаморфозы воскресения, разумеется, тождественно Телу-Космосу, – но тождество это нам дано лишь как идея, не представление, – подобно тому, как непредставим в евклидовом пространстве и евангельский троп Лозы и ветвей.

Так же и причащение – вкушение евхаристических Даров – означает вхождение христиан, в качестве членов-клеток, органов, именно в космическое Тело Бога, оно же – Церковь или София. Тело это эфирной природы, и пресуществление Даров – это сущностный скачок от хлеба и вина именно в таинственную эфирность, а не в «кости», запах крови (Мережковский) терзаемого на Кресте Иисусова тела. Мне представляется, что из Евхаристии ныне должна выветриться и малейшая память о языческих «таинствах»» – теофагиях мэнад и т. п. Господь ведь хотел преодолеть язычество, вывести человечество из рабства стихиям мира сего. Мережковский глубоко ошибается и тогда, когда навязывает Евхаристии грубо сексуальные аналогии: «Здесь, в Евхаристии, Любящий входит в любимого плотью в плоть, кровью в кровь. Пламенем любви Сжигающий и сжигаемый, Ядомый и ядущий – одно; вместе живут, вместе умирают и воскресают» (с. 511). Искомая «Нашей Церковью» супругов Мережковских «новая, духовно-плотская, братски-брачная любовь» – извращенная эротика древних языческих культов – к Христовой Евхаристии не имеет ни малейшего отношения. Любовь Евхаристии, прежде чем явить себя во всей своей светоносности, должна пройти через бесстрастие: «Да молчит всякая плоть человеча и ничто земное не помышляет», – поет Церковь в Великую Субботу. «Страх и трепет», а не оргиастические состояния отвечают как раз утонченности, эфирности евхаристического события – актуализации в таинстве эфирного космического Тела, дуновению Царства Божия. Именно такова Евхаристия Церкви, – Мережковский же, на словах присоединяясь к «церковному догмату-опыту Пресуществления», но считая при этом церковное воззрение «плотным, кровным», «грубым, вещественным» (с. 511), в действительности видит в Евхаристии восполнение языческих кровавых культов. Однако Евхаристия предвосхищает бесплотное и бескровное, тонкое и невещественное грядущее состояние мира.

Но все же связь с отмирающим язычеством, скажу от себя, у Христовой Тайной Вечери имеется. Связь эта – не что иное, как полемическое противопоставление древним таинствам Таинства нового, – фактическое упразднение языческого культового сознания. Господь все же предлагает ученикам вкушать Тело и пить Кровь Богочеловека. Если не разум, воспитанный в иудаизме, то бессознательное апостолов, живущих в языческом окружении, – бессознательное, хранящее также память о языческой вере их предков, должно было вздрогнуть, отозваться на евхаристический призыв. «Алчу плоти Твоей,