Бланки[40] прав, замечая удивительную неправильность наших карт Европейской Турции, которые сбивали с толку не одного путешественника; но он не прав, говоря, что от Видина до Ниссы или Ниша, как обыкновенно называют его туземцы, добрых три дня езды, между тем, как судя по карте едва целый день. Дело в том, что наш путешественник был введен в ошибку видинским пашой, знаменитым Гуссейном. Конечно, паша знал все тропинки в Булгарии, но как мне сказывали после, он с намерением отправил Бланки через Белградчин, Чаркоэ и Мустафа-паша-паланку. Тут большой обход, между тем как через Каргушевац и ближе, и дорога едва ли не лучше. Может быть, он боялся, чтобы Бланки не попал в самую среду албанцев, которые тут своевольничали, как в неприятельской земле; может быть, с намерением посылал его на эту встречу. Замыслы турецкого паши трудно проникнуть. Как бы то ни было, но путешественник действительно попал на толпу албанцев и обязан своим спасением не предохранительному листу паши, а собственному своему мужеству.

Мы спустились в живописную Ниссаускую долину и несколько времени следовали по правому берегу Моравы. На другой день достигли Ниша, главнейшего пункта всей Булгарии.

Бланки определяет население Ниша в 25,000; но он проезжал через Ниш в то время, когда город был полон турецких солдат, усмирявших страну и албанцев. Буэ полагает в Нише 16,000 жителей. Нишский архиерей сказывал нам, что в городе 20,000 жителей, между которыми 15,000 христиан православного вероисповедания и более 5,000 магометан. Кажется это показание самое верное. Ниш обнесен валом и палисадом. Город соединяется с цитаделью деревянным мостом. Цитадель господствует над городом. Палисад полуразрушен, но цитадель в хорошем положении; бастионы вооружены сильно: на одной линии цитадели мы насчитали 25 орудий. К стороне реки другой палисад, недавно исправленный. Сторожевые башенки, перемешанные с высоко взбегающими минаретами, зеленью садов и красными крышами строений, представляют прекрасный вид. Город кажется таким веселым, таким счастливым. Но очарование быстро исчезает, когда вы в него въезжаете. У главных ворот еще видны остатки двух четырехугольных пирамид, составленных из 4,000 человеческих – так говорят, – черепов!!!.. Это головы сербов, убитых в войне 1816 года. Многие из этих черепов булгары предали погребению, конечно, тайком; другие растащили собаки…

В Нише мы нашли порядочный хан (гостиницу), содержимый булгаром и отдохнули от тяжелого путешествия верхом и бессонных ночей, проводимых где-нибудь на сеннике, на конюшне почтового двора или в самых почтовых избах, которые гораздо хуже и сенника, и конюшни. Проезжающие никогда почти и не останавливаются в этих избах, но в хорошую погоду располагаются на улице, не разбирая места, и потому в темную ночь подъезжайте осторожнее к привалу, иначе рискуете наехать на какого-нибудь беспечного путешественника. Словоохотный булгар рассказывал нам откровенно о положении края, еще не успевшего оправиться от «восстановителей порядка»; о Сабри, паше нишском, побудившем своими тиранствами к общему восстанию и его преемнике Исмете-паше, довольно добром, но в свою очередь сделавшем много зла стране в припадках сумасшествия, отчего, впрочем, не легче пострадавшим. Когда известный Якуб-паша явился в Ниш со своим 20,000 отрядом (в 1841 году), для усмирения края, он стал как бы старшим в городе, хотя паша все еще не сменялся. Два турецких начальника в городе не уживутся, – это наверное. Исмет-пашу окружили шпионы; бедняк на каждом шагу боялся встретить нож убийцы, в каждом куске хлеба, в чашке кофе думал найти яд. Все мысли паши сосредоточивались у этого предмета, и не мудрено, если свели его с ума. В каждом встречном он видел изменника и не щадил никого, как будто надеялся, что с убийством последнего человека он избавится от последнего изменника. Якуб не обращал внимания на его маленькие проделки, только б они не касались его людей; он даже смеялся над безумцем. Кроме того, у Якуба было много своего дела. Усмирение страны, конечно, занимало его, но и любовные интриги, о которых он оставил такую соблазнительную память в Нише, требовали немало времени для привидения их в исполнение.

IV

Корвин-град. Дели град. – Древности. – Елена.

Между Нишем и Лесковацем, на правом берегу Моравы еще существуют остатки замка, известного туземцам под именем Корвина-града. Ясно видны четырехугольный вал, которым некогда был обнесен замок, одна сторожевая башенка и развалины стены. На главных воротах можно было разобрать несколько латинских букв, из которых, впрочем, нельзя составить никакого понятия. Пониже надписи во впадине, рельефное изображение какого-то лица, с короной на голове. Гас говорит, что это кусок древнего римского мрамора, занесенного сюда случайно и вставленного ради украшения; замечание едва ли справедливое; корона на рельефном изображении именно такая, в какой обыкновенно изображают венгерских королей, а грубость работы всего изображения заставляет предполагать его позднейшее происхождение. Нет никакого повода думать, чтобы построение Корвина-града принадлежало кому-либо другому, кроме Матвея Корвина; это нисколько не противоречит и историческому указанию.

Туземцы, со свойственным им цинизмом наречия, изменили в произношении букву о и придали слову другое значение. Вот по их мнению какому случаю замок обязан своим названием. На противоположной стороне Моравы, видны остатки другого здания; к ним робко жмется маленькая часовня с образом Николая Угодника, и несколько надгробных камней со славянскими надписями показывают, что тут еще недавно стояла православная церковь, возле которой, по всегдашнему славянскому обычаю, было кладбище; – но в то время, когда возвышался Корвин-град, тут стоял католический монастырь. Каждую ночь обитательницы монастыря оставляли тихий приют свой и через кладбище оправлялись к берегу Моравы: тут ожидал паром, который перевозил их на другой берег и через несколько минут они являлись в замке, где всю ночь кипело пирование к общему соблазну окрестных жителей. На рассвете женская часть общества оставляла пир, и тем же путем, через кладбище замка, потом через монастырское, возвращалась в свое жилище. Не было покоя мертвым. Могильная тишина нарушалась каждую ночь криком и смехом; святой погост служил тропой к месту шумной вакханалии.

Однажды, в ночь, келейные затворницы отправились к обычной цели своих ночных посещений. Прошли через кладбище, все в черном, они едва отличались от длинных теней, отбрасываемых надгробными крестами и памятниками. Сошли к берегу, ступили на паром; вот на середине реки… О, ужас! Тут только заметили они, что общество их гораздо увеличилось против того, как оставило монастырь, что по числу их было число каких-то странных фигур, в белых саванах, окутанных с ног до головы, двигавшихся между ними не слышно, не заметно, как существа другого мира, которым неизвестны наши человеческие условия и которые