вот и все, чем представлено единственное в России высшее женское учебное заведение. Ни научных работ слушательниц, ни модели здания… все выставлено так скромно, точно старается спрятаться от взоров любопытных. Около витрины сидела девушка, что называется, серенькой наружности, с виду немолодая, с темными, гладко-гладко причесанными волосами, положенными в маленькую косу на затылке, в очках, в черном поношенном платье, сшитом блузой с юбкой и опоясанная темным ремешком. По внешности она соответствовала именно тому классическому, если можно так выразиться, типу курсистки, представление о котором коренится еще в 60-х годах и который приводит в ужас провинциальных дам, вызывает гримасу неудовольствия у гг. мужчин, которые, наверно, воспользовались этим случаем, чтобы наглядно убедиться, что их шаблонные представления об учащейся женщине как о существе «неженственном» – оправдались блистательно. Она до того подходила под это, у большинства укоренившееся представление о внешнем виде курсисток, что мне даже досадно стало: неужели не могли посадить никого другого? если уже побеждать общественные предрассудки, то доказывая при возможности наглядно всю их неосновательность. Так и тут: можно было выбрать кого-нибудь из нас, по наружности хотя бы и не красивой, но уже и не такую шаблонно-типичную, – без очков и не в этом костюме… Может быть эта девушка и мила, и умна, – слов нет, и мы, т. е. слушательницы, на наружность, конечно, не обращаем внимания; но тут дело касается публики, приехавшей сюда из всех краев нашего отечества, из далекой провинциальной глуши, где господствуют подчас самые невозможные взгляды на женщин. Теперь поспорь кто-нибудь с провинциальными дамами, попробуй доказать, что их опасения изменения наружности дочери, в случае ее поступления на курсы, неосновательны… они все возразят; и по-своему будут правы: «Нет, мол, сами видели, каковы они, курсистки»… И досадно, что приходится обращать внимание на такие мелочи, но с общественными предрассудками ничего не поделаешь: отголоски 60-х годов, когда русские женщины, по несчастью, увлекшись эмансипационным движением, впали в крайности, хотя и ненадолго, живы и до сих пор.

В павильоне «Церкви-Школы» меня очень заинтересовал миссионерский отдел против сектантов и раскольников. Я с интересом рассматривала карты местностей южной России, сплошь зараженных штундой[1], слушала объяснения г. Скворцова (ред. журнала «Миссионерское обозрение») и рассматривала фотографии выдающихся вождей сектантства. Какие умные, вдохновенные лица! Каждое из них поражает своим энергическим выражением: глаза так ясно говорят о благе душевной жизни, лицо – сама мысль… Невыразимая жалость к этим людям наполняет сердце, когда посмотришь на фотографии. Сколько усилий ума, работы мысли, сколько дарования нашло себе такой исход! Сколько бы принесли эти люди пользы, если бы в момент зарождения самостоятельной работы мысли были поставлены под твердое руководство и нашли бы себе удовлетворение у своих руководителей. Но в том-то и дело, когда пастух дремлет – стадо может разойтись в разные стороны. Наше духовенство – прямой по положению нравственный руководитель народа – по своему тяжелому материальному положению само так забито и придавлено, что осуждать его за то, что оно вовремя не заметило такого движения в своих приходах, – как-то язык не поворачивается, хотя прежде всего обвиняют его. Я поговорила об этом с г. Скворцовым, и он дал мне свою книжку «Существенные признаки и степень вредности мистических и рационалистических сект»… и даже предложил заняться миссионерством, так как он хочет устроить теперь нечто подобное из сельских учителей и учительниц.

Отдел церковно-приходских школ… Но что сказать о нем? Конечно, видно было, как устроители постарались показать их на высоте задачи. Отчасти им это удалось, хотя я и не нашла, читая интересные отчеты, сколько их существует. Жаль, что с церковно-приходской школой связывается известная тенденция, – школа, в сущности, должна быть только школой, а не служить еще и местом распри за название… Приходская библиотека… вот самая простая, какую наверно позволено будет иметь при каждой школе.

Даже беглый обзор научно-учебного отдела ясно показывает, какое движение в пользу народного образования происходит теперь… Мы все-таки идем вперед… quand même!..6

За недостатком времени – прекращаю описание виденного. Выставка производит сильное впечатление: она, так сказать, представляет Россию в миниатюре, всю ее работу, все ее успехи и недостатки. И то и другое есть и ясно видно; но еще виднее то, что мы работаем, что Россия развивается… хотя бы и не так благополучно, как хотелось бы всякому, не так быстро, а все же она движется… Иногда, смотря на бедный отдел народных школ, невольно вспоминалась богатая обстановка и научные пособия американской школы; но я вспоминала весь ход нашей истории, стараясь доказать себе всю непоследовательность моих рассуждений.

Петербург, 9 октября

Вот уже девятый день, как я не знаю, что со мною делается.

Как это случилось? Я помню, что в Покров, вечером, сидела по обыкновению над книгой, потом – задумалась… мне вспомнилась последняя лекция геологии Мушкетова, в которой он излагал канто-лапласовскую гипотезу происхождения мира и его предстоящую погибель по этой же гипотезе, – вследствие охлаждения солнца…

Вдруг, как молния, в голове мелькнула мысль: «К чему же, зачем же в таком случае создан мир? Ведь все равно, рано или поздно, он должен погибнуть? Зачем же он создан?»

Я вздрогнула и вскочила с места… вся моя жизнь, жизнь всего мира вдруг показалась мне такой величайшей бессмыслицей, такой жалкой, такой ничтожной… Что же мы-то представляем на этой планете? в силу чего мы существуем на ней?

Голова пошла кругом… Это ужасное: зачем? выросло до колоссальных размеров, все закрыло предо мною и придавило меня своею тяжестью… На земле столько страдания… рано или поздно – оно все равно погибнет… весь мир погибнет…

О если бы я была материалистка! если б я не верила в бессмертие души! С какой бы радостью, одним выстрелом из револьвера разрешила бы я задачу жизни!

Я бы умерла со спокойной и гордой улыбкой, в твердой уверенности, что я – часть природы, исчезну бесследно, сольюсь с ней, и что я вправе это сделать, если хочу.

А теперь? раз я верю в бессмертие души – что мое собственное «я» никогда не уничтожится, что мне от смерти? ведь я же знаю, что я и после нее буду существовать… из земной жизни, которая мне все-таки известна, я перейду… в худшее ли, лучшее ли – все равно, неизвестно. Душа моя бессмертна. В силу чего же явились мы на земле и для чего?

Я пробовала разобрать вопрос с этической и религиозной точки зрения.

Я вспомнила лекцию Введенского «Условие допустимости веры в смысл жизни», где он доказывал, что смысл жизни заключается в исполнении нравственного долга, который предписывает нам служение всеобщему