Историки, изучающие исторические альтернативы, например Ричард Нед Лебоу, выдвинули похожие аргументы[526]. Касательно Второй мировой британский историк Фрэнсис Гарри Хинсли писал: «Историки с полным на то правом почти единодушно уверены, что… причинами Второй мировой были личность и цели Адольфа Гитлера». Киган соглашается: «Только один европеец действительно хотел войны — Адольф Гитлер»[527]. Политолог Джон Мюллер заключает:

Так же, как и устроенный нацистами геноцид. Как мы увидим в следующей главе, большинство исследователей геноцида соглашаются с мыслью, вынесенной в заглавие эссе, написанного в 1984 г. социологом Милтоном Гиммельфарбом: «Не будь Гитлера, не было бы Холокоста»[529].

Вероятность — вопрос перспективы. С близкого расстояния мы видим конкретные причины отдельных событий. Можно предсказать даже то, как упадет монетка, если учесть начальные условия и законы физики, и опытный фокусник может выкинуть орла сколько угодно раз[530]. Но если мы отодвигаемся на достаточное расстояние, в поле нашего зрения попадает огромное количество событий, и мы видим совокупность многих причин, которые иногда нивелируют, а иногда усиливают друг друга. Физик и философ Анри Пуанкаре дал этому объяснение: в мире детерминизма мы замечаем работу случая, когда сумма множества мелких причин дает внушительный эффект либо когда одна мелкая причина, ускользнувшая от нашего внимания, порождает крупное событие, которое мы не можем не заметить[531]. В случае организованного насилия некто хочет начать войну; он ждет подходящего момента, который может наступить (а может и нет); его враги решают или ввязаться в бой, или отступить; свистят пули; взрываются бомбы; погибают люди. Каждое отдельное событие можно объяснить законами нейробиологии, физики и психологии. Но в совокупности это множество причин, перемешавшись, может вызвать из небытия самые маловероятные события. Какие бы идеологические, политические и социальные течения ни поставили мир на грань катастрофы в первой половине ХХ в., нам ко всему прочему тогда еще и крупно не повезло.

~

А теперь к вопросу на миллион: вероятность возникновения войны со временем растет, уменьшается или не меняется? Ряд данных Ричардсона должен был бы показать рост. Он начинается сразу после Наполеоновских войн, что удаляет из временного ряда один из самых разрушительных периодов истории, а Вторую мировую — самую страшную войну в истории — напротив, захватывает. Ричардсон не дожил до эпохи Долгого мира последующих десятилетий, но он был достаточно проницательным математиком, чтобы утверждать, что такой мир статистически вероятен. Он изобрел изящные способы поиска закономерностей на отрезках времени, которые не позволяют экстремальным событиям по краям ряда увести нас в сторону ошибочных выводов. Самым простым приемом было разделение войн по магнитудам и поиск закономерностей отдельно по каждой. Ни на одной из пяти ступеней (от 3 до 7) Ричардсон не нашел сколь-либо значимых трендов. Если он что и обнаружил, так это небольшой спад. «Есть предположение, — писал Ричардсон, — но не окончательное доказательство, что человечество начиная с 1820 г. стало чуть менее воинственным. Самые точные из доступных нам данных показывают небольшое уменьшение числа войн со временем… Но разница не настолько велика, чтобы отчетливо выделяться среди случайных изменений»[532]. Это свидетельство готовности великого ученого отвергнуть случайные впечатления и общепринятые мнения и отдать приоритет фактам и рассудку написано во времена, когда еще не остыл пепел Европы и Азии.

И как мы увидим, анализ частоты войн во времени, проведенный на других наборах данных, указывает то же направление[533]. Однако частота войн — это еще не все: магнитуда также важна. Можно понять тех, кто возражает Ричардсону, указывая, что его заявление об уменьшении воинственности человечества основано на выделении двух мировых войн в отдельный микрокласс, где статистика бесполезна. Но в другом своем исследовании он сосчитал все войны без разбору, не делая отличий между Второй мировой и скажем, боливийской революцией 1952 г., в которой погибло около тысячи человек. Сын Ричардсона обратил его внимание на тот факт, что если он разделит все войны на большие и малые, то, похоже, увидит две противоположные тенденции: количество малых войн действительно уменьшается, в то время как частота больших, хоть их и гораздо меньше, все же в некоторой степени возрастает. Другими словами, между 1820 и 1953 гг. войны стали реже, но кровопролитнее. Ричардсон проверил предположение и обнаружил, что оно статистически значимо[534]. И этот его вывод тоже был прозорлив: на других массивах данных показано, что до 1945 г. войны в Европе и войны между большими государствами в целом случались реже, но становились разрушительнее.