И вот сегодня, спустя так много лет, я снова вижу Ваш милый, столь характерный, «мудрый» (как сказал бы Степун) почерк. Мне было бы страшно тяжело, психически даже почти невозможно, точно рассказать о пережитом в войну. Когда я сам теперь об этом думаю, то едва верю, что все это действительно произошло, могло произойти. Поверят ли в это и другие, ничего подобного не пережившие? Итак, в моем кратком рассказе я ограничусь лишь главными фактами.

Моя первая жена, Нина, продолжала жить в Праге с нашим старшим сыном Евгением, когда началась война. Мы регулярно переписывались друг с другом с момента восстановления почтового сообщения между Варшавой и Прагой в 1940 г., и время от времени мне даже удавалось переводить ей деньги (нелегально). В конце 42 г. я получил от нее последнюю открытку из Праги, в которой она писала мне, что должна покинуть Прагу и уезжает в неизвестном направлении, и попрощалась со мной и нашим младшим сыном Митей. С тех пор – никаких следов, и я не знаю даже, в каком лагере она погибла от рук гитлеровцев. Спустя несколько месяцев Евгений был арестован, отправлен в лагерь, некоторое время работал в одном поместье, потом снова был отправлен в лагерь. Через пражских друзей я получал о нем известия и время от времени тем же путем мог даже посылать ему в лагерь посылки. После Варшавского восстания (1944 г.) я совершенно потерял его след и только позже узнал следующее: он был еще жив до апреля 45 г., находясь в лагере недалеко от Ораниенбурга, потом заболел дизентерией и был отправлен в Оран[иенбург]. А далее лишь вероятное: он находился среди «эвакуированных» в последний момент, ни одного из них никто больше не видел. Не было его и среди тех тяжелобольных, которые не могли больше ходить и которых в спешке оставили подыхать – но многие из которых после освобождения были спасены и вылечены русскими!

Мой младший сын Митя в 1939 г. сражался добровольцем, попал в плен, но счастливо бежал во время транспортировки в Германию. Он жил с нами в Варшаве до своей женитьбы (на польке), затем во время Варш[авского] восстания был ранен и отправлен в лагерь для военнопленных, где сначала находился в лазарете, а затем работал в бюро при лазарете – до освобождения русскими. Он работает в Штеттине, но вскоре перейдет на государственную службу в Варшаву, тогда он будет поблизости от меня и сможет меня чаще навещать. У него 2-летний сынишка, по своим интересам он – славист и литератор.

Теперь обо мне и моей дорогой жене[723], чьей заботе, рассудительности и мужеству, а также и удаче я обязан тем, что жив и еще работоспособен. Мы остались в Варшаве, пережили осаду 1939 г., позже оба тайно преподавали: жена – в рамках средней школы, я – в академической сфере. Кроме того, мы еще зарабатывали частными уроками иностранных языков, я делал доклады по социально-философ[ским] темам в частных кружках и молодежных организациях. Все это, конечно, при величайшей конспирации. Со временем к этому привыкаешь, как привыкаешь к темным улицам, к долгим месяцам без электр[ического] света, к обыскам и облавам на людей на улицах и в домах. Изобретались также и средства защиты от этого. Когда из-за связи с молодежью начала гореть почва под ногами, мы вынуждены были на несколько месяцев исчезнуть из В[аршавы]. Чуть ли не целый год в 42–43 гг. мы провели в сельской местности, где также зарабатывали себе на содержание частными уроками. В конце концов мы все же оба попали в тюрьму (в Радоме) и только благодаря счастливой случайности нам удалось оттуда бежать. Восстание 44 г. застало нас на нашем огороде в получасе пути от нашего дома. Мы провели на огороде десять дней – на абсолютно вегетарианской пище, без хлеба, даже без соли. Банда пьяных иностранных легионеров на немецкой службе (т[ак] н[азываемые] «Викинги» и украинцы) отобрала у нас остатки нашего имущества (часы, авторучки, кольца, деньги), и только счастливый случай спас нас от расстрела и на этот раз. Возвращаться назад домой нам было уже нельзя, из нашего сада мы даже видели, как был подожжен наш дом. Это, вероятно, спасло нам жизнь: как я позже узнал, все жильцы нашего дома были или расстреляны на месте, или брошены в лагерь, чего бы я, конечно, не выдержал. Но мы лишились всего нашего имущества – в том числе моей библиотеки, моего архива и прежде всего моих рукописей. Среди них находились три готовых к печати книги, написанные во время войны. Копии двух из этих работ были у моих издателей – они тоже пропали. Спасены для меня были лишь две другие работы, копии которых находились за пределами Варш[авы]. К спасенным относятся: 1) «Школа демократии. Основные черты новой дидактики» (книга), 2) «Платоновские и евангельские добродетели» (исследование). – Пропавшие рукописи: 1) «Философия религии Достоевского» – исследование, написанное в двух вариантах – по-русски и по-немецки для цюрихского издательства «Vita Nuova», 2) два тома-близнеца: I. «Мнимое и подлинное преодоление капитализма», II. «Упадок и обновление демократии» – совершенно в смысле своего «трансцендентного] эмпиризма» я вплел в обоих томах философские размышления в богатый эмпирический материал. Теперь, когда читаю новейшие публикации на ту же тему (напр[имер], Мангейма и др.), вижу, как хороши и своевременны были эти работы. Иногда мне кажется, что они были лучшим из того, что я когда-либо написал. Надеюсь, что мне еще, может быть, удастся написать их заново.

Год назад у меня было больше надежд в этом отношении. В прошлом январе после страшного сердечного приступа я пережил тяжелую болезнь (infarctus myocardii), три месяца пришлось провести в постели. Мои коллеги-медики и моя жена вернули мне здоровье. Но у меня уже нет прежней энергии и работоспособности.

В Лодзи дела у меня обстоят хорошо. У меня большой круг коллег и студентов, которые меня уважают и любят, а также более узкий круг друзей, ассистентов и учеников, которым я надеюсь «передать эстафету». Некоторые из них уже через 2–3 года станут доцентами. Тогда я спокойно уйду на пенсию, чтобы посвятить отпущенное мне еще время завершению моих научных трудов. Я опасаюсь, что у меня осталось немного времени, значит, я должен спешить, но сил для этого осталось немного. Условия работы улучшаются с каждым месяцем. Год назад очень не хватало книг. Теперь мы уже многое получаем из Англии, Франц[ии], Швейцарии, США и от Советов. На своих занятиях я чувствую себя совершенно свободным, не испытывая необходимости менять убеждения. И внешним образом дела мои идут