Но Неусыпающие были далеко не единственными, кто трудился над размножением рукописей. В каждом монастыре были монахи, чьим главным, после пения псалмов, занятием была переписка книг. Например, святой Стефан Новый, казненный иконоборцами при Константине Копрониме, изучил в монастыре, в не слишком юном возрасте (в 31 год), искусство каллиграфии, чтобы зарабатывать себе на жизнь и еще подавать милостыню. Другой монах, проявивший не меньше мужества во время преследований, но более известный другими своими делами, историк Феофан, когда удалился в монастырь Полихрония и заперся в своей келье, тоже зарабатывал себе и беднякам на хлеб ремеслом каллиграфа. Святой Иосиф Гимнограф, который умер в Константинополе в правление Феодоры (842–856), давая отдых своему уставшему от поэзии уму, упражнял руку в работе переписчика. Патриарх Мефодий, до патриаршества бывший монахом в монастыре Хенолаккос, рано приобрел большую известность не только как грамматик и эрудит, но и как очень умелый каллиграф.

Итак, в монастырях, как недавно основанных, так и старых, искусство каллиграфии занимало почетное место среди многочисленных и разнообразных видов интеллектуальной деятельности монахов. Мы не имеем документов, которые позволили бы точно определить, какой вклад внесли эти монашеские школы столицы в обучение каллиграфии монахов других монастырей Востока или византийского Запада, но допустимо предположить, что это влияние было значительным и пропорциональным одновременно известности каллиграфических мастерских и количеству выпускавшихся ими документов. Например, известно, что сочинения Феодора Студита и в частности его наставления, очень много раз встречаются в монашеских библиотеках и среди рукописей, хранящихся в нашей Национальной библиотеке. Допустимо предположить, что многие из этих экземпляров переписаны монахами самого Студийского монастыря. И в самом деле, разве уже не было рассказано о том, что во время самых жестоких преследований, когда монахи студийской братии оказались рассеяны по миру далеко от своего монастыря, их бесстрашный игумен писал своим ученикам наставления, которые не мог произнести голосом, и подчиненные ему монахи почтительно и заботливо передавали друг другу письма и речи своего глубоко почитаемого отца-настоятеля? В XI и XII веках этот монастырь, хотя и потерял свое прежнее великолепие, продолжал литературные связи с общинами византийской Италии, и святой Варфоломей, настоятель монастыря Святой Марии в Росано, приезжал в Константинополь за книгами, которые были необходимы подчиненным ему монахам. Даже сейчас легко распознать влияние Студийского монастыря в правилах, которыми устав другого монастыря Южной Италии, монастыря Святого Николая в Казоле, предписывает монахам об уважительном отношении к книгам и необходимости для каллиграфов трудиться заботливо. То же самое и этими же словами было сказано в Конституции Студийского монастыря. «Если кто-то, получив книгу, плохо заботится о ней, если он оставляет ее открытой, если он вырывает из нее лист, он будет наказан суровым покаянием. Такое же возмездие ждет каллиграфа, если он не копирует в точности оригинальную рукопись, не воспроизводит тщательно знаки ударения и точки, если из-за плохого настроения ломает свое перо, если повреждает рукопись или портит ее пятнами».

Нельзя отрицать существование в монастырях византийской столицы мастерских каллиграфии, организованных согласно установленному порядку, а также их большое влияние и их процветание, о котором свидетельствует большое число рукописей, выпущенных этими научными лабораториями, и нет сомнения, что большинство переписчиков были священниками или монахами; но, к сожалению, невозможно составить список монахов-каллиграфов, живших в интересующую нас эпоху: слишком мало старых рукописей подписаны и датированы. Кроме уже названных нами монахов и игуменов, о которых мы, кстати, знаем благодаря авторам их биографий, а не благодаря их подписям под работами, переписчик, если указывал, что он монах, очень редко добавлял к этому название монастыря, в котором он писал. До XII века можно с трудом найти восемь или десять случаев, когда имя каллиграфа было дополнено названием монастыря: Феодор из монастыря Святого Иоанна Крестителя на Петрионе, Николай из монастыря Святого Феодора, Константин из монастыря Святой Евфимии, Иоанн из монастыря Богородицы, Анфим из монастыря Святого Лазаря, монах Арсений «из монастыря Предтечи, который находится возле цистерны Аэция и в прошлом назывался Петра». И когда эти монахи подписывали своим именем законченную ими копию, они почти всегда использовали слова, которые в первый момент удивляют скромностью и смирением. Каллиграфы как будто извиняются за то, что они такие недостойные люди: они непрерывно напоминают о своей греховности, о своих слабостях, о своих проступках. Они просили будущих читателей молиться за них, просили о заступничестве пречистую Богородицу, просили Бога о милосердии к ним. Анастасий, переписчик одной из наших самых ранних датированных греческих рукописей, завершает свой труд словами: «Вспомни, Спаситель, творец вселенной, по молитве пречистой Матери Божией, об Анастасии, трудолюбиво писавшем эту книгу, которую я подношу тебе в дар своими руками. Причисли его к праведникам, а перед этим прости ему его многочисленные прегрешения». Все эти каллиграфы, когда они решались сообщить свое имя, не просили Бога и людей о милосердии так долго и так поэтично, как сделал это Анастасий; они (по крайней мере, обычно) добавляли к этому имени какой-нибудь эпитет, выражающий скромность. Иногда переписчик называет себя невежественным и неразумным, как сделал иеромонах Леонтий; иногда жалким и несчастным, как сделал монах Никифор; чаще всего они использовали, словно канцелярскую формулировку, более простые и более близкие к истине выражения «грешный монах», «смиреннейший и ничтожный монах», например: Антоний, смиреннейший монах; Кирилл, грешный монах и священник; Неофит, грешный монах; еще был монах Климент, «грешный катигумен».

Но почему же те каллиграфы, которые сохранили для нас свои имена, постоянно заботились о том, чтобы выглядеть истинно смиренными? Почему с такими мерами предосторожности напоминали читателю, что переписчики книг так же слабы и грешны, как остальные люди, как все монахи? Автору кажется, что эти частые и, если можно так сказать, публичные знаки смирения, которые мы обнаруживаем рядом с именами в подписях монахов, – проявления, но более слабые, того же чувства, которое заставляло большинство из них навсегда оставить свои имена забытыми. Подписавшиеся хотели быть известными лишь под названием грешников; остальные предпочли остаться совершенно неизвестными людям: им было достаточно, что их знает Бог. Один монах, закончив свой труд, сказал: «Кто написал эту книгу? Бог это знает. Для кого? Бог знает и это. Благодарю всемогущего Христа, который поддерживал меня». Дело в том, что с точки зрения наставников, которые учили монахов религиозным добродетелям, труд переписчика, занимавший место посередине между ручными работами и умственными занятиями, был постоянной опасностью для тех, кто им занимался. Можно предположить, что раз монахи иногда чрезмерно гордились своим красивым голосом и спорили между собой о цене за пение даже прилюдно, что было большим соблазном для мирян, то они не всегда могли справиться и с искушением похвалиться своим красивым почерком, а монашеские наказания для каллиграфов дают возможность предположить, что переписчики иногда позволяли себе работать по-своему: сопротивлялись указаниям протокаллиграфа или изменяли оригинал, который переписывали, и что некоторые из них считали, что более способны, чем их братья, изящно, точно и быстро заполнить текстом четверть листа рукописи. В книге святого Никона настоятель спрашивает каждого из монахов своего монастыря, каким ручным ремеслом тот занимается. Один сказал: «Я вью веревки», другой: «Я делаю циновки», третий: «Я делаю решета», четвертый: «Я тку холсты». Дошла очередь до монаха, который ответил: «Я каллиграф». И настоятель сразу сказал: «Каллиграф должен хранить свое сердце смиренным, потому что его занятие располагает его к гордыне». Несомненно, именно из-за сильной боязни поддаться соблазну гордыни, против которой их предостерегали, очень многие переписчики отказались подписать свой труд, предпочитая временной славе среди людей суровое обаяние долга, исполненного ради одного Бога, единственного долга, который достоин награды. Они не считали слишком большой ценой за эту награду добровольно скрыть свое имя непроницаемой тайной.