— И вам того же, — откланялся сообразительный врачеватель.

Гвоздя, как оказалось, поселили отдельно от Дальмина и Айю-Шуна, чему он даже порадовался. Те двое наверняка давно спят, им-то не нужно было давать представление перед пирующими господами. Да и события последних дней вряд ли заставляют их мучительно размышлять о собственной жизни и ее смысле, ой вряд ли!

«Кабарга, говоришь?»

Побросав на сундук бубен и прочие жонглерские вещицы, Кайнор встал у окна и распахнул ставни. Свечей не зажигал, не было необходимости — к тому же хотелось полумрака, покоя; лишь потрескивал огонь в камине, заставляя тени на стенах и потолке исполнять бесстыдные, жаркие танцы.

Ветреница, словно проникшись настроением этих плясок, тесно прижалась к наружной стене, опоясывающей замок. Комната же Гвоздя находилась почти вровень с нею, так что из окна он при желании мог выбраться прямо туда, на широкую каменную дорожку, с одной стороны которой — провалы бойниц, с другой сонно копошится далеко внизу внутренний двор маркизовой берлоги.

С трудом раздвинув внешние, зарешеченные, створки, Кайнор перебрался на стену. Он отошел подальше от Ветреницы и оглянулся: она нависала балконом-грудью над стеной, сильно выдаваясь наружу. Три других башни были примерно такой же конструкции, и отсюда Гвоздь смог разглядеть огоньки в караульных помещениях на их верхушках, рядом с храмовенками, где каждый желающий в любой момент мог вознести молитву к Сатьякалу. Еще одна храмовня горбила двускатную крышу во внутреннем дворе возле небольшого священного зверинца.

Здесь, на стене, вой и стоны Ветреницы были не слышны, зато сверху, с одного из небольших балконов, до Гвоздя вдруг долетело бренчание гитары. Кто-то, не видный Кайнору из-за высокого балконного ограждения, пел, подыгрывая себе, впрочем, довольно сносно.

— Отсмеялись, отлюбили, отпылали.

Пепел по ветру — как тень чужого мира,

будто слезы тех, кто разучился плакать, —

семенами выплаченной виры.

Внезапно Гвоздь узнал этот голос — и подивился: вот уж от кого не ожидал, так от Дровосека-младшего!

— Ветер в спину подгоняет, утешает.

Не задержимся, шагнем в полет, отчалим.

И не поцелуй — рукопожатье на прощанье —

гербовой печатью.

Мы здесь были. Но уже закрыты ставни.

Отсмеялись.

Отлюбили.

Отпылали.

Ты прошепчешь: «Может быть… любовь осталась?»

Я лишь промолчу в ответ: «Была ли?..»

Песня давно закончилась, а Эндуан всё еще перебирал струны, как будто не знал, что дальше.

— Ты хорошо поешь.

Ну конечно, Кайнор мог и раньше догадаться! Вряд ли бы юнец терзал гитару просто так, для самого себя. Есть, есть у него благодарные слушательницы!..

Что — тебе, чернявая, тоже не спится? И не поленилась же по лесенке взойти на такую-то верхотуру!..

— Спасибо.

— А раньше — помнишь? — в детстве ты всегда страшно гнусавил. И голос у тебя был тоненький, вроде бы жалостливый. когда ты пел, выходило смешно.

— Помню, еще бы! Ты всегда смеялась, а я воображал, что это ты смехом смущение пытаешься скрыть. Очень, представь, воодушевлялся от таких мыслей. Потом как-то мне Шкиратль сказал: ты, говорит, зачем себя дураком выставляешь? Это было в тот последний раз, когда вы с отцом приезжали.

— Да, ты тогда ходил надутый, как сыч, — и глазищами сверкал, сверкал! Я, когда уезжала, очень рассердилась.

— И не жалела, что больше не виделась со мной?

— Потом жалела. Папа объяснил, конечно, про Шкиратля, что опекунство много значило для твоего отца, а непременным условием было отсутствие «посторонних».

— О да, батюшка согласился бы на всё ради своего маркизства. Смерть мамы сделала его совсем невменяемым. А те, кто ставил ограничительные условия, тоже, как мне кажется, были немного безумны. Шкиратль у нас появился год спустя после моего рождения, лет девять мы жили вместе — и ничего, а потом вдруг эти господа из столицы решили, что нас нужно срочно запереть в четырех стенах и чтоб из замка ни ногой. Понаслали кучу шпионов, которые делали вид, будто они наши учителя. А батюшка только улыбался и раскланивался: добро пожаловать, гости дорогие! Надо было бы — спину свою подставил под их сапоги!

— Перестань!

— Перестать?! Ты не видела, что здесь творилось все эти годы! Привыкла, что господин Никкэльр — добрый, громкий, безобидный дядюшка? Добрый, как же! Если ему будет нужно, он повесит тебя на осине не раздумывая.

— Зря ты так говоришь…

— Может быть, зря. Но я говорю правду! Ты не жила с ним все эти годы. «Титул ради сына» — как же, ради кого же еще! Но милому господину Никкэльру наплевать и на меня, и на тебя, и на Нектарника! Я важен для него только потому, что меня можно упрекать и всё время напоминать мне, чего он лишился во имя моего блага. Нектарнику, господину Туллэку, батюшка рад, ибо есть перед кем покрасоваться, есть кому намекнуть: «Кем я был тогда и кем я стал теперь, а!» Ну а ты — отличный случай выказать великодушие, даже пособолезновать: «Ах, Грихор-Грихор!..»

Пылкую речь Эндуана прервал хлесткий звук пощечины.

«Недурно! — мысленно поаплодировал графиньке Гвоздь. — Но — напрасно».

— Извини, — пробормотал Дровосек-младший. — Не стоило, конечно, вспоминать о твоем отце. Однако раз уж… Это правда, что он был запретником?

— Кем?

— Только не делай вид, будто не поняла, о чем я.

— Он не был запретником. С чего ты взял?..

— Батюшка рассказывал. Думаешь, они с твоим отцом были в приятельских отношениях… как там говорят? — «дружба до гроба», да? Так вот, батюшка не раз высмеивал графа, в том числе и его увлеченность тайными культами, как захребетными, так и местного разлива.

— Ну и что?! — искренне возмутилась чернявая. — Разве обязательно при этом быть запретником? Да они как раз такими вещами интересуются постольку, поскольку на самом деле их волнует не суть, а форма.

— Ты-то откуда об этом знаешь?

— Что ж я, по-твоему, совсем пустоголовая?

— Погоди, в той же столице полным-полно умных людей, но многие ли из них…

— Ты всегда такой занудный или только по праздникам?

— Значит, твой отец действительно интересовался всеми этими культами, так? И тебе кое-что рассказывал.

— Интересовался и рассказывал. Дальше что? Побежишь звать местного эпимелита, чтобы определил меня в священные жертвы? Или пойдешь расскажешь своему отцу, а потом вместе с ним посмеешься над глупыми суеверными Н'Адерами?

Пауза. Воздух аж звенит от тишины и того, что за нею кроется. Наконец:

— А ты изменилась за эти годы, Флорина.

— Не ожидал же ты, что я останусь десятилетней девчонкой!