[До сих пор мне было достаточно воззвать к кому-нибудь из обитателей Парнаса, или к музам, или к Аполлону (они проживали на двух его вершинах), но теперь я обращаюсь и к нему, и к ним — все они должны мне помочь.]

[Войди мне в грудь и вдохнови меня, как это было, когда… Тут идет отсылка к мифу о Марсии, вызвавшем Аполлона на состязание, — он дорого поплатился за проигрыш, потому что по приказу Аполлона с него содрали кожу.]

[О, вышний дух, если бы ты дал мне способность (умение, мудрость, способность вместить) сообщить хотя бы тень, хотя бы отголосок того, что осталось во мне, то я бы смог прийти к «тебе желанному» древу, то есть лавру, и был бы увенчан его листвой, и был бы достоин этого венца благодаря своему искусству, своим стихам.]

Затем следует обличение современности. Одному Богу известно, что бы он написал про наши нынешние времена…

[Отче, так редко в нынешние времена можно найти человека, достойного этого «увенчания» благодаря своей политической или творческой деятельности («кесаря» или «поэта»), что если уж найдется один, в чьем сердце есть жажда истины (красоты, помощи ближнему), то это Божеству должно быть «в радость».]

[Часто за искрой следует пламя, с огонька начинается большой пожар, и я бы хотел быть такой искрой. Быть может, другие люди еще более настойчиво («лучшими устами») попросят у Аполлона (Кирра — одно из святилищ Аполлона на пути в Дельфы), и он им ответит. В общем, я буду стараться в меру своих возможностей, но, как бы мало я ни написал, это только начало, пролог к великим повествованиям тех, кто последует по моему пути.]

Пропустим следующие девять стихов (ст. 37–45), они представляют собой хитрое плетение слов. Здесь Данте утверждает, что настал полдень и начинается собственно действие.

Мы подходим к лицезрению рая, и вместе с тем изменяются слова для описания человеческого опыта. «Ад» состоял из повествований, исполненных ужаса и обвинений, страшных фигур, которые описывались во всей своей жестокости и злобе; в «Чистилище» преобладало молитвенное пение, весь рассказ был огромной литургией, в которой слово — свято, и святы жест и путь; мы встретили в чистилище и Символ веры, и мессу, и основные молитвы, потому что жизнь Церкви в каком-то смысле очистительна.

В раю же слово как бы отступает, слово истинное — в лицезрении Истины. Данте и Беатриче разговаривают глазами. Это состояние, возможно, знакомо старикам: в юности мы доверяем слову, но со временем осознаешь, что слово может быть неправильно истолковано и чаще становится причиной непонимания, чем единения. Объединяет нечто другое, и другое может лучше выразить то, что хотелось бы сказать, но словами сказать невозможно.

В течение всей этой кантики Данте открывает для себя, что им с Беатриче достаточно просто смотреть друг на друга. Жизнь разрешается не в убедительных рассуждениях, а в том, с какой готовностью ты растворяешься во взгляде Другого. Достаточно смотреть на Него с жаждой соучастия, чтобы увидеть Его предстояние, Его жизнь в славе, в Истине. Он еще более человек, чем ты, в Нем неизмеримо больше всего. Ты живешь и смотришь на Него, и это дает тебе силы жить, идти за Ним, этот взгляд тебя ведет, влечет за Ним или рядом с Ним. Следование в самом верном смысле этого слова — то есть уподобление. Как ребенок, бросающийся в объятия матери без тени сомнения в их взаимной любви.

«Когда, налево обратясь лицом, /Вонзилась в солнце Беатриче взором»: Данте видит, как Беатриче устремила взгляд на солнце, повернувшись при этом налево, и глядит на него в упор так, как никто из живущих, даже орлы смотреть не могут: «Так не почиет орлий взгляд на нем». В то время считалось, что орлы — единственные среди живых существ — могут смотреть на солнце и не ослепнуть. Именно поэтому орел — символ евангелиста Иоанна, глубже всех всмотревшегося в Истину и написавшего самое, с богословской точки зрения, глубокое Евангелие. Но ни один орел не может так смотреть на солнце, пишет Данте, как на него смотрела Беатриче.

Вот что значит следовать за кем-то, вот что значит любить! Данте объясняет нам закон преломления лучей. «Как отражающийся луч возникает из той точки, куда ударяет первый луч, и устремляется вверх, подобно паломнику, неизменно возвращающемуся к себе на родину, так и я увидел, как Беатриче вонзает свой взор в светило, и образ ее, смотрящей на солнце, в моем взгляде, устремленном на нее, преобразил меня, уподобил меня ей, и оказалось, что я тоже смотрю на солнце». Никаких слов не было произнесено, но Данте преобразился, изменилось его зрение.

[В земном раю, сотворенном для человека «по его мерилу», возможно многое, что невозможно в земной жизни. Оно становится возможно, потому что жизнь там иная, она — в полноте, она такая, какой была изначально, когда Бог сотворил мир, какой она была прежде разрушившего и исказившего ее греха.] Грех привнес в жизнь раны и ограничения. В этот момент Данте, не будучи еще блаженной душой, а оставаясь смертным человеком, может прикоснуться к той, настоящей, жизни, о чем рассказывает в этих удивительных стихах.

В первой терцине тот же образ из земного рая: Беатриче смотрит на Бога, а Данте смотрит на Беатриче. Это поразительная игра взоров: человек, который не может смотреть прямо на Бога, видит того, кто на Него смотрит, и участвует в том преображении, которое лицезрение Бога неизбежно в человеке производит, и это преображение захватывает и его. Таким образом, и он имеет опыт блаженства, испытываемый, переживаемый тем, на кого он смотрит. Об этом нам говорит вторая терцина: «теряясь в ее взоре», вглядываясь в ее преображенный лик, я стал, как Главк — еще один образ из греческой мифологии, — который, вкусив какой-то травы, стал богом, я перешел от человеческой природы к природе божественной.