Одним словом, преображенный созерцанием Бога лик Беатриче и меня приблизил к Богу. Так случается и в нашей жизни, когда мы встречаем «Божьего человека», человека, любящего Бога, чей взгляд постоянно устремлен к Нему. Нам достаточно просто видеть его, чтобы что-то в нас менялось и мы становились чуть ближе к Богу, чуть более самими собой, такими, как нас замыслил Бог. Мы становимся более чем человеками, делаем шаг за пределы человеческой природы; Данте выражает это замечательным глаголом «пречеловечиться» (strasumanar), то есть выйти к тому, что превышает человеческое.

Удивительный опыт, который «вместить в слова нельзя», невозможно описать словами. А потому те, от которых он пока закрыт милостью Божьей, должны довольствоваться образом, примером. «Блаженны те, — восклицает Данте, — кто сами переживут этот опыт, и сами поймут и почувствуют».

Ту же мысль высказывал на полтора века раньше другой великий христианин — святой Бернард Клервоский, мы встретим его в заключительных стихах кантики, он будет сопровождать последние шаги Данте к Богу.

В замечательном гимне «Сладостная мысль о Христе» святой Бернард говорит: «Nec lingua valet dicere,/Nec littera exprimere: / Expertus potest credere, / Quid sit Jesum diligere» — ни словом, ни на письме (littera) выразить это невозможно; уверовать и понять, что значит любить Христа, может только тот, кто имеет этот опыт, кто это испытал.

Данте и святой Бернард хотят показать нам, что христианство — это не слова, а личный опыт. Можно попытаться о Нем рассказать, но слова всегда будут отставать, их всегда будет недостаточно. Нужно испытать на себе любовь Божию, и тогда жизнь переменится и станет «миром тем в мире сем»[218].

И Данте продолжает описывать рай:

[Когда вращающиеся небеса, Тобою вечно движимые (в оригинале у Данте буквально используется глагол «вечнодвижешь»; Данте вообще большой специалист по изобретению новых слов, точно передающих его мысль), потому что они стремятся к Тебе, «мой дух призвали», когда я понял, что также призван к раю, к Эмпирею, «гармонией, чей строй тобой живет», тогда я увидел, как «солнцем загорелись дали / Так мощно, что ни ливень, ни поток / Таких озер вовек не расстилали». То есть мне показалось, что я узрел море света, невообразимое озеро света, большего и представить нельзя. Эта бесконечность света, это море красоты так меня потрясли, что я «горел постигнуть их начало», испытывал незнакомое ранее, острейшее желание узнать, что рождает эту гармонию и красоту.]

Данте переполнен гармонией и светом. Гармония и свет — свойства рая, это способность видеть и чувствовать реальность не просто как нечто хорошее, но как ослепительно прекрасное, как бесконечное море света и музыки. Это обострение до предела основных чувств: зрения и слуха.

Я смог это прочувствовать лучше, когда первый раз оказался в пустыне, где зрение и слух открылись для меня совершенно по-новому, потому что это был совершенно новый опыт. В пустыне ты находишься среди неба. Тебе не нужно поднимать голову, чтобы увидеть звезды, они прямо перед тобой, вокруг тебя, повсюду, кажется, что можно срывать их полными горстями, что можно погрузить в небо руки.

Так же и слух. В пустыне я обнаружил, что то, что мы обычно зовем тишиной, — вовсе не тишина, в ней фоном всегда идут различные шумы. Это понимаешь, только когда внезапно они исчезают. Один из моих сыновей, который в пустыне уже бывал, показал нам, как это работает. Он отвел брата на расстояние шестисот-восьмисот метров, а потом позвал его тем голосом, который обычно используется в разговоре на расстоянии метра друг от друга, и тот обернулся, он услышал. Мы с женой были поражены, и тут же включились в игру и стали ему говорить: «Сделай то… сделай се», и он все слышал! На расстоянии восьмисот метров он слышал так, будто был в двух шагах. То есть слух обостряется настолько, что звук игры на скрипке мог бы показаться оркестром семи ангельских хоров. Там я почувствовал, что значит по-настоящему слышать, как слышат ангелы или святые, без шума на заднем плане, и что значит по-настоящему видеть, когда ничто не заслоняет предмет.

[Беатриче посмотрела на меня и сразу все уразумела, потому что, как мы уже говорили, достаточно просто смотреть друг на друга. Она увидела и поняла, что мне было нужно, в чем были мои сомненья, и ответила раньше, чем я успел спросить.]

[ «Ты кажешься расстроенным, — говорит Беатриче Данте. — Ты должен превозмочь неверный домысл — ты сам себя обманываешь, и оттого не можешь увидеть и понять; если бы ты его „отбросил прочь“, то понял бы, „что непонятно“». Так и мы все — мы не способны увидеть, потому что не умеем по-настоящему смотреть, нам застит заранее сформированный образ, а потому мы не можем проникнуть в суть вещей.]

Беатриче терпеливо объясняет Данте, что он уже не на земле, «все, мы уже отправились, ты движешься быстрее молнии». А надо сказать, что, согласно вполне принятой во времена Данте физике Аристотеля, молния — единственный вид огня, движущийся сверху вниз, потому что обычно огонь устремляется вверх. Ты движешься вверх, к Богу, подобно огню («обратно»), но быстрее молнии, ударяющей в землю.

[Краткий ответ ее — когда б и мы умели обходиться «улыбкой, речью небольшою»! — рассеял мои первые сомнения, но сразу же породил новые: как это я лечу? «Как я всхожу столь легкою средою?» Я все еще обладаю телом, как я могу быть легче воздуха и огня?]