Вполне приличная, на поверку, оказалась квартирка. С отдельным входом и узкой длинной лестницей на второй этаж, с раковиной у входа и носком в качестве тряпки для мытья посуды…

Секунда — и я принялась истерично хохотать. Я просто представила…

— Я просто представила… — сквозь хохот попыталась я объяснить Жене, — лицо Голубовича… если бы он… это увидел!.. — Еще слишком свеж был в памяти его рык: «Как можно жить в одном доме с ТАКИМ полотенцем!» А тут… Этот носок бил все рекорды…

Женя оставался невозмутим.

— Это Леркин носок. Свой я бы туда не положил…

Ответом ему был новый взрыв хохота. Я умирала, согнувшись пополам, задыхаясь и размазывая слезы.

Евгений Александрович, искоса устремив на меня тяжелый взгляд, похоже, совершенно моей радости не разделял.

— Он не вызывает у тебя особого восторга? — мгновенно оборвав истерику, быстро заглянула я ему в лицо.

— Ну… — Его взгляд повело куда-то в сторону. — Мне тяжело с ним общаться. Он какой-то… слишком заносчивый, надменный…

Для меня это перечисление звучало как райская музыка. Да, да, заносчивый, надменный… Я, дразня его, промурлыкала хамски-мечтательным глубоким сопрано:

— А по мне — так в самый раз… — А потом опять впилась в него взглядом. — Ты что, так и не понял, почему он так цепляется? Да человек после тюрьмы не может понять, как можно лишать себя элементарных человеческих условий существования добровольно. Он мне рассказывал, как они там гнили заживо. Он выходит на свободу — и его встречают тем же самым. Тут, пожалуй, озвереешь. Ты, наверное, не понимаешь: когда закрывают, начинаешь просто выживать. И зубами выгрызаешь возможность устроиться с максимально возможным комфортом. В звериных условиях ты просто яростно сохраняешь в себе… человека… Не поверишь… — Я смотрела уже куда-то сквозь него, продавив его взглядом. — Мне ведь много лет поговорить вообще не с кем было… Люди слов-то таких не знали… И я тогда рядом с ним душу отвела — наверное, за все эти годы… Не поверишь, мы все это время — разговаривали! Что-то было в нем — настолько мое…

— Кстати… — Женя сник, слушая меня, потом оживился, что-то припомнил. — Я когда в Коврове был, его друг о тебе спрашивал, он много о тебе наслышан. От кого мог? Только от него…

Он вдруг быстро взглянул на меня: эти двое что-то много друг о друге вспоминают…

Я только чуть качнула ресницами: забудь. И я забуду…

…А ты не знал, что я помнила о тебе долго?

Все эти вопросы заскользили где-то в моем одеревеневшем мозгу — и так и рассыпались. Мысли уплыли, никак не сцепляясь друг с другом и не связываясь в слова. Я снова откатывалась куда-то в мутное забытье. И так ничего ему и не сказала…

Я — с опрокинутым внутрь, растекшимся и оцепеневшим взглядом? Я — потерявшаяся где-то в почти предавшем меня, чужом, онемевшем теле? Чудовищно. Это — не я…

Я заболела слишком сильно, проваливалась в кому безволия, теряя сцепление с грунтом. Кому, из которой так тяжело потом найти путь назад. Я теряла способность к сопротивлению. Я себя теряла…

Что было непозволительно при нашей жизни.

Соловей пил.

Я не знаю, как жить с пьющим человеком.

Единственный раз я вспылила:

— Мне хватило вчера марш-броска через всю Москву с твоим трупом на руках!

Он только скользнул взглядом где-то около меня и продолжил раскручивать на пиво каких-то пацанов.

И больше я не сказала ему ни слова. Никогда. Я стала его тенью. Через любого другого человека в таком состоянии я бы просто перешагнула. Но это был тот самый, идеальный человек с экрана. «Любовь — это только лицо на стене, любовь — это взгляд с экрана…» Никто в целом мире не смел предъявлять ему за то, что сейчас он слегка расслабился. А мне — за то, что видят меня в такой компании. Это — самый совершенный человек… И я соскребала его полужидкий труп с сиденья в вагоне и с какой-то веселой циничной небрежностью волокла к выходу из метро. Больше мне это неудобств не доставляло.

Мне было плевать.

Ты сам себе хозяин. Я уважаю твой выбор. Ты движешься куда хочешь. Но когда ты дойдешь до края и полетишь вниз, я все так же не буду тебе мешать… Я еще и себя уважаю…

Я с тобой и тех двух месяцев не проживу.

Жалкая, забитая… баба? Не мое амплуа.

А ты не знал?

Ты понял обо мне многое. Но не увидел главного. А я ведь тогда, летом, сказала чистую правду. «Женских подвигов от меня не дождетесь!» А ты абсолютно уверен, что женщины существуют лишь для того, чтобы сложить к твоим ногам свою жизнь…

А я, может, и рада была бы. Только не умею. Просто я не имела возможности вникнуть в сакральную суть этих манипуляций. А с листа я такую пьесу не слабаю… Мне не у кого было узнать, что существует рабская покорность мужчине. Я с детства чувствовала, что какое-то тайное знание об этой жизни от меня непоправимо ускользает… Вот она, жертва безотцовщины. Потерянный человек…

Наверное, я действительно для общества потеряна. Более того. Уже давным-давно меня припечатали недвусмысленным: «Она? С ней-то все ясно. Она социально опасна…»

Женщина, не впитавшая знание о своем «животном происхождении» («Баба — животное!») с молоком матери, — для общества опасна. Потому что умом, уже во взрослом состоянии, мистический смысл законов мира мужчин постичь невозможно. Свое социально опасное клеймо я заработала, стоило однажды кому-то, видимо, перепутать меня со своей мамой… «Честь — дороже жизни. Особенно твоей…»

…Аминазин — достаточное ли противоядие от человеческого достоинства? Вот карцера на зоне — точно недостаточно. Пройдет совсем немного времени, и Громов станет в этом экспертом…

И я теперь смеюсь, когда вспоминаю, что то клеймо с меня давным-давно сняли. («Юридически» это, наверное, должно означать, что Рептилия в тот же миг стала белой и пушистой. А я как по волшебству вдруг резко навсегда перестала себя уважать…) Сняли просто по причине конкретного предмета, недвусмысленно забитого на все их попытки держать меня под контролем… А Систему-то, оказывается, можно посылать! Человек выбился из-под контроля — и его сняли с контроля… Додумались. Молодцы. Грош вам цена. Это я вам говорю. Ни хрена вы не понимаете в карательной медицине…

И вот теперь ты нанял меня на роль «бабы». Глупее ты ничего не мог придумать…