– Ты кто? – очнувшись, спросил Золотуев.

– Егор.

– Какой еще Егор?

– Полуяков.

– О, Жора, как все смердит! Домой…

– Поехали.

– Пальто!

– Разумеется.

Я подтащил его к гардеробу. Влад, будучи общественником, постоянно посещавшим ЦДЛ, раздевался без номерка. Для таких, как он, сбоку, на стене, имелась специальная вешалка. Золотуев обвел сизым взглядом тесно сбившиеся ряды верхней одежды и ткнул пальцем:

– Там…

Козловский скорбно проследил направление неухоженного ногтя, с трудом извлек из спрессованного строя затребованное пальто и помог пьяному поэту найти рукава.

– Шарфик и шапочку не забудьте! – Подхалим сдул невидимую пылинку с искрящегося меха.

– Угу. – Влад нахлобучил головной убор, наехавший ему на брови.

Я тогда еще подумал: возглавив партбюро, Золотуев стал одеваться гораздо лучше прежнего, во всяком случае, такого пальто, явно империалистического производства, раньше у него не наблюдалось, не говоря о новой ондатровой шапке. Влад махнул мне рукой, мол, расплатись. Я дал двадцать копеек.

– Покорно благодарю-с! – по-старорежимному поклонился Козловский и бросил монету в жестяную коробочку из-под леденцов.

«Странно, – думал я, влача Влада к выходу, – на вид гардеробщику лет шестьдесят пять. При царе, значит, не жил. До пенсии, по его же словам, работал по театральному ведомству. Откуда же это «покорно благодарю-с!»? Видимо, насмотрелся фильмов про «дореволюцию».

Редакционная машина в тот день на линию снова не вышла, Гарик ремонтировался, и мы, вывалившись на улицу, двинулись к стоянке такси – на угол улицы Герцена и площади Восстания. Со стороны я, наверное, напоминал молодого бойца, выносящего с поля боя раненого офицера. Влад, кстати, закончил иняз и служил несколько лет военным переводчиком за границей, кажется, в Афганистане или Индии. Вытерпев небольшую очередь, состоявшую в основном из нетрезвых писателей, которых подруги везли домой, чтобы сдать на руки женам, мы уселись в такси.

– Куда? – спросил водитель строгим голосом, точно пассажиры постоянно звали его в пампасы или костромские леса, где сгинул Сусанин с польскими интервентами.

– В Останкино, – объявил я, зная примерно, где живет Золотуев.

Шеф щелчком повернул вентиль «таксометра», и денежки потекли.

Когда Останкинский шпиль, видный из самых отдаленных районов столицы, превратился в необъятный бетонный комель, я растолкал Влада и уточнил:

– Какая у тебя улица?

– Дубовая.

– Дом?

– Двадцать четыре.

– Квартира?

– Двенадцать. А зачем тебе это?

– Я должен сдать тебя жене под расписку.

– Не примет.

– Почему?

– Ривка знает про Лариску.

– И что делать?

– Домой.

– Я тебя привез.

– К тебе домой.

– Так куда едем-то? – зловеще спросил таксист и предупредил: – Облюете салон – пожалеете!

Мы уже проезжали мимо основания башни, похожего вблизи на античный цирк с арками.

– Ладно, давайте в Орехово-Борисово, – решился я.

– Нет. Я из этой дыры потом порожняком не поеду.

– Сколько?

– Два счетчика.

– Договорились.

Мы развернулись и через час были возле моего дома. Я растолкал Золотуева:

– Влад, у тебя деньги есть? Мне не хватает…

– Я пустой.

– Ну, будем расплачиваться или как? – ласково поинтересовался таксист, шаря под сиденьем монтировку.

– Я сейчас поднимусь за деньгами.

– Тогда он останется здесь. И без шуток!

Нина с Аленой гостили у тещи, но на кухне под хлебницей всегда лежали рублей двадцать на всякий случай. На них-то и был мой расчет. Поднимаясь в лифте, я вспотел от страшной мысли: вдруг жена потратила деньги? Недавно писательскую общественность потряс дикий случай: таксист зверски избил детского поэта Анютина, когда у несчастного не оказалось денег, и он в порыве хмельного великодушия хотел расплатиться своей книжкой-раскраской «Зачем дятлу нос?». Правда, кое-кто считал, что поэта отметелили за внешний вид, но это вряд ли. В СССР воинствующего антисемитизма не было в помине. Наблюдалось, правда, некое раздражение оседлого большинства по поводу неусидчивого меньшинства, имевшего в отличие от остальных сразу два Отечества, к тому же для них путь на жаркую историческую родину лежал теперь не через Воркуту, а через Вену.

Слава богу, семейный НЗ оказался на месте, и вскоре я с трудом втащил Золотуева в квартиру.

– У тебя есть выпить? – оглядевшись, спросил он.

– Посмотрю.

В серванте я отыскал пыльную бутылку с остатками «Шартреза», который лет пять назад купил из любопытства и никак не мог прикончить: даже с похмелья ликер не оживлял, а наоборот, приторно склеивал фибры страдающего организма.

Но Влад одним махом поглотил «неликвид», цветом напоминавший зеленый антифриз, и упал замертво на диван. Я укрыл его леопардовым пледом, купленным мной в ГДР на дембельскую заначку, и пошел спать во вторую комнату.

Мне приснилось, у нас в мусоропроводе поселилось всеядное существо, наполняющее хрумканьем и чавканьем весь дом. Созвали по этому поводу экстренное собрание кооператива, но председатель объяснил: тварь занесена в Красную книгу и травить ее нельзя. Проснулся я от странных звуков: «Уа-уа-уа!», открыл глаза: между шторами серело зябкое предзимнее утро. События вчерашнего вечера я, как говорится, заспал и очень удивился, с какой стати моя вполне уже взрослая дочь издает давно пройденный младенческий писк.

– У-а, у-а! – звал тонкий жалобный голосок.

Вспомнив все и сразу, я метнулся в гостиную. На диване, свесившись к полу, лежал Золотуев и стонал, моля о помощи:

– А-а, а-а. у-у…

– Ты что?

– Плохо. Сердце останавливается. Выпить есть?

– Нет.

– Тогда я умру…

– Подожди!

Глянув на часы, я взялся за телефон: Жека на работу еще не уехал. К счастью, у него нашлись в холодильнике две бутылки пива. Я взмолился: вопрос жизни и смерти! Через пять минут мой великодушный друг принес «лекарство», но, увидев меня на ногах, укорил:

– А говорил, умираешь…

– Он умирает! – я указал ему на Влада, который вытянулся на одре и даже руки на всякий случай сложил крестом.

– Это кто?

– Секретарь нашего партбюро.

– Кучеряво живете! Ну, я побежал в «ящик».