– Нет, старичок, ты не понимаешь одной маленькой вещи: в стихах, согласен, метафора – царица, а в прозе – она как лишний крючок у бабы на лифчике. Понял? Возьми того же Белого…

– Прочитал? – с порога спросил я.

– Прочитал, – ответил Толя, прикрывая пальцами мембрану.

– Нашел что-нибудь?

– Все чисто.

«Не читал, сволочь!» – понял я, выдернул из-под его нечищенных ботинок полосы и пошел к цензору, слыша за спиной:

– Леонов? Я тебя умоляю! У него метафоры – как помидоры из парафина… Олеша? Согласен! Но ведь он так и спекся на «Зависти»… «Три толстяка»? Не смеши! Это «Капитал» для пионеров…

Цензор, а точнее, уполномоченный Главлита, сидел в кабинете без таблички, на двери имелся лишь номер – 407. Поэтому иногда говорили: «Отнеси-ка полосы в 407-ю!» Раньше за нами присматривал цензор Варламов, мрачно-молчаливый, будто бюст над могилой. Но полгода назад появился Валера Чунин, смешливый блондинчик, лет на пять старше меня. Он увлекался сыроедением, и на столе перед ним теснились пластмассовые коробочки с наструганной морковью, репой, капустой и пророщенным горохом. Пил он исключительно талую воду. В 407-й комнате не было ничего примечательного, кроме большого снимка: Валера в обнимку с зубасто улыбающимся Евгением Евтушенко. В шкафу стояли толстые безымянные справочники с загадочными индексами на матерчатых корешках. Полстены занимала политическая карта мира.

– Привет, Валер!

– Привет, Жор!

– Как наши дела?

– Дела у прокурора, а у нас делишки. – Он взял со стола полосу «Столичного писателя» и нашел отчеркнутое синим карандашом место. – Вот тут у тебя в отчете о партсобрании прозаик Рыбин говорит, что выступал перед воинами-ракетчиками в городе Ногинске.

– А что не так?

– Запомни и передай западным разведкам: ни в Ногинске, Жора, ни в окрестностях нет никаких ракетчиков. Конечно, они есть, ибо там проходит пояс противовоздушной обороны Москвы, но их там все-таки нет. А у тебя в газете они есть. Понял? Это нехорошо!

– С кем же он тогда в Ногинске встречался?

– С кем угодно, хоть с кавалеристами, но только не с ракетчиками.

– Давай напишем так: встречался со стражами неба, а?

– Со стражами неба? Красиво и непонятно. То, что нужно! – Он захрустел морковкой.

– Это все?

– Нет, коллега, еще не все. Вот у тебя тут старушка Метелина пишет. – Цензор нашел в полосе другое место, отчеркнутое синим:

– А тут-то что не так? Она у нас вроде политически грамотная, даже слишком…

– Тут, Жора, все не так. Если она улетит в дали вольного мира, значит, у нас здесь мир не вольный, то есть не свободный. Клевета на советский строй. А это совсем нехорошо. Согласен?

– Ну, в общем, да.

– Что будем делать?

– А если исправить так: «в дали горнего мира»…

– Горнего? На тот свет, что ли? Это сколько угодно. А что «не удержит граница», пусть останется на твоей совести…

– Это же метафора, а в поэзии она царица!

– Согласен. Метафору уважаю. Не при Сталине живем. Но вот насчет ОВИРа опять непорядок. Отдел виз и регистраций гражданам, надлежащим образом подавшим документы на выезд из страны, никогда не отказывает. У вас же, коллега, из контекста следует, что ОВИР – это вообще какая-то репрессивная на-хер-всех-посылающая организация. Нехорошо!

– Валер, ты это мне говоришь или товарищу майору? – Я показал пальцем на потолок, намекая на прослушку. – Они же все время всем отказывают.

– Не дрейфь, Жора, здесь не слушают. Очень дорого. Знаю я, знаю этих сук овировских! Мою жену, святую женщину, в Польшу не пускали, требовали комсомольскую характеристику. А какая комсомольская характеристика, если она шесть лет дома сидит? Трое детей. Погодки.

– Ну, ты гигант!

– Это все сыроедение! – Он захрустел капустным листом. – Пришлось напрягать знакомых мужиков из конторы. Выпустили-таки. Ну, и что будем делать с ОВИРом? Так оставлять нельзя. Жизнь – одно, печать – другое.

– А если так: «одолею границу и без визы ОВИРа».

– Нельзя без визы.

– Она же птица.

– Метелина?

– Ну да.

– Опять метафора?

– Это же поэзия!

– Ладно тебе, нашел Ахматову для бедных. Не многовато метафор?

– В самый раз.

– И что у нас получается?

– Без визы? Резковато, конечно, но так им, сукам, и надо. С матери троих детей, со святой женщины, комсомольскую характеристику требуют, уроды!

– К нам вопросы еще есть?

– Нет, правь – и сразу залитую. А ты слышал, что Головчук отчудил?

– Не слышал.

– Сейчас расскажу. Декамерон времен развитого социализма.

– Погоди! Я правку отнесу в цех и сразу вернусь.

– Валяй! Кофе пока заварю.

– Я твой цикорий пить не буду!

– Ладно, для хороших людей есть финский растворимый.

– Откуда?

– В заказе дали.

– Вам финский дают? – удивился я.

– А как же! Для бдительности, чтобы мы идеологическую диверсию не проспали.

В наборном цеху я застал коллективную трапезу: пили молоко с белым хлебом. Сразу после Октября народная власть особым декретом повелела за большой вклад в дело революции тружеников типографий, вдыхающих на производстве вредный свинец, ежедневно бесплатно поить молоком и кормить ситниками, что по тем голодным временам являлось невозможной щедростью. С годами многие завоевания пролетариата были утрачены, но млекопитательная традиция неукоснительно соблюдалась.

Увидев меня, наш верстальщик Витя Бабошин вытер рукавом рот и пошел к железному столу, на котором лежал талер с нашим набором.

– Еще правка будет? – с набитым ртом спросил он, разбирая мои каракули на полосах.

– Вроде бы все остальное чисто. Вноси – и подписываем.

– Давай-давай, Михалыч, вечно из-за вас до ночи сидим. И скажи твоему ответсеку: пусть он лучше вообще макеты не чертит, чем так косячить.

– А что – опять?

– Двадцать пять! Не знаю, каким концом он строчки считает, но снова дыры и хвосты повылезали. Дыры-то я разогнал, а хвосты сам сокращай! Третий час ждем.

– А разве Толя не сократил?