– Да ну его в болото – ничего он не сократил.

– Выведи мне полосы. Сам сокращу.

Минут через двадцать я вернулся к Чунину. Он уже хлебал свой цикорий, заваренный талым кипятком, и бросал в рот пророщенные горошины, похожие на головастиков. У финского кофе оказался запах новых галош, но мы тогда думали, это и есть признак западного качества.

– Ну, и что там отчудил Головчук?

– О!

Директор издательского комбината Владимир Анатольевич Головчук, ухоженный бабник сорока с лишком лет, как и положено номенклатурному кадру, был давно, безнадежно и безрадостно женат, восполняя тяготы унылого брака тем, что не пропускал мимо ни одной юбки. Впрочем, к концу 1970-х это выражение устарело: едва ли не половина сотрудниц ходила на службу в брюках и джинсах, которые гораздо соблазнительнее, нежели платья и юбки, выявляли усидчивые ягодицы советских тружениц. Неодолимая тяга директора к дамам сразу бросалась в глаза. Стоишь с ним, бывало, в коридоре, выслушиваешь нагоняй за срыв графика, а тут мимо спешит, стуча каблучками и повиливая станом, девица из производственного отдела. В откормленном лице Головчука сразу что-то вздрагивало, и, не прекращая делового разноса, он, словно флюгер, поворачивал свой мощный нос вслед удаляющемуся соблазну:

– Как она тебе?

– Впечатляет.

– Даже и не думай!

Женскую часть вверенного ему коллектива Головчук оберегал, точно султан свой гарем. Подчиненных мужиков, пытавшихся заводить романчики с сотрудницами, он подлавливал на оплошностях, умело подставлял, давил выговорами и увольнял «по собственному желанию». Со временем почти все сотрудницы, пригодные к поцелуям, стали ему, скажем мягко, не чужими. Но тут случилась серьезная неприятность. В издательстве служила хорошенькая бухгалтерша, с ней Владимир Анатольевич подолгу, запершись в кабинете, сводил дебет с кредитом, или наоборот. Дурочка сначала верила обещаниям развестись и жениться, а потом прозрела и наябедничала в райком партии. Блудливому руководителю влепили выговор с занесением и предупредили: еще одно развратное действие в коллективе – и он вылетит из номенклатуры, как обгадившийся щенок. А это не шутки!

В общем, сексуальные радости без отрыва от производства накрылись, а котовать в нерабочее время было непросто. Во-первых, типографское дело по природе своей хлопотное, требует пригляда от темна до темна. Во-вторых, дома караулит жена, бдительностью мало отличаясь от дознавателя НКВД. В субботу и воскресенье (это в-третьих) тоже не вырвешься на простор желаний: квартиру отпылесось, грядки на даче перекопай, «жигуль» отремонтируй, с сыном-оболдуем математикой займись, а если останутся силы, и жену через не могу приласкай: живой все-таки человечек. В таких условиях, согласитесь, трудно заниматься спортивным сексом.

Головчук потосковал, погрустил и по тогдашней моде завел в пристройке директорскую сауну. А что? Производственные площади бесплатные. Воды, в том числе горячей, залейся, электричество почти дармовое. Оставалось обшить стены осиной, сколотить полки, соорудить каменку, пустить душ, завести самовар и поставить в комнате отдыха широкий диван. Парься и расслабляйся! Сколько там помылось и расслабилось милых особ – неведомо, так как в баню водили своих дам друзья и полезные люди: саун-то в Москве в ту пору было раз-два и обчелся. Особенно ценили гости фирменный директорский настой чабреца: плеснешь на раскаленную каменку, и парная наполняется неизъяснимым ароматом крымских степей…

Зашел Бабошин с правленой версткой, Чунин скользнул глазами по полосам, я проверил, все ли хвосты втянулись, Валера шлепнул на полях большой штамп, поставил цензорский номер, дату и витиевато расписался, а я следом подмахнул: «Под пресс!» Бабошин ушел.

– Слушай дальше!

…Сам Головчук тоже не зевал, умело вовлекая гражданок приятной наружности в банные процедуры. Удобно: попарился с подругой, сбегал в кабинет, поруководил издательством, потом снова спустился в сауну и снова попарился с затомившейся чаровницей. Здесь-то его и караулила большая беда. Как-то в театре «Современник» он познакомился со скучающей эффектной дамой, которая при внешней холодности оказалась впоследствии буквально кладом залежалой чувственности. Поначалу все складывалось отлично, она работала в школе и освобождалась рано, имея возможность по пути в семью помыться и утешиться. Однако муж страстной театралки служил не где-нибудь, а в МУРе следователем и страдал профессиональной наблюдательностью. Со временем он заметил странную закономерность: откуда бы ни возвращалась его супруга: из театра, цирка, консерватории, со дня рождения подруги, от портнихи, из магазина или планетария – от нее непременно веяло чабрецом. Более того, прежде жена постоянно пилила его за службу без выходных, поздние возвращения домой с заданий, регулярные выпивки с сослуживцами и, как следствие, превращение супружеского сплочения в редчайшее явление, подобное грозе над Каракумами. И вдруг с некоторых пор упреки прекратились, наоборот, появление мужа в тактильной близости стало вызывать у нее брезгливое раздражение. Суммировав и осмыслив улики, в один прекрасный день сыщик устроил своей половине допрос с пристрастием и расколол. Она не смогла внятно объяснить, почему от нее, воротившейся с группы продленного дня, разит чабрецом, а в сумочке таится скомканная влажная шапочка для душа. В итоге испуганная женщина чистосердечно призналась, выдав полового сообщника и явочную сауну…

Заглянул Бабошин и положил на стол полосы. Я посмотрел: главное, чтобы не заверстали какой-нибудь снимок вверх ногами – такое случается, и написал на полях: «В печать!»

– Слушай дальше! – хихикнул Чунин, когда верстальщик вышел.

…Нет, разъяренный муж не бросился бить морду сопернику или, того хуже, не пошел, вогнав обойму в табельный пистолет, на мокрое дело. О нет! Отходив изменщицу парадным ремнем, муровец ее простил, но задумал в назидание другим посадить Головчука за содержание притона в режимном помещении под видом оздоровительно-помывочного пункта. Сняв с жены развернутые письменные показания, он пошел к генералу, а тот, вскипев, позвонил в райком. Трогать номенклатурного работника без ведома партии не дозволялось: горький опыт Большого террора, когда чекисты, войдя во вкус, карали без разбора, не пропал зря. В райкоме же, зная прежние грехи директора, возражать не стали и дали добро на ликвидацию гнезда разврата. Наутро планировались обыск в типографии и арест злостного нарушителя советского целомудрия…

Заявился Торможенко:

– Вот ты где… Я уж домой пойду?

– А кто тираж будет выносить?

– Ты, что ли, с Гариком не дотащишь?

– Иди отсюда!

…Но не зря же Головчук зазывал в сауну нужных людей, один из них, по счастью, служил как раз в МУРе и накануне вечером слил информацию. Когда оперативники в восемь утра нагрянули в издательство, они, к своему изумлению, обнаружили в пристройке, где, по агентурным данным, гнездилась аморальная сауна, лишь голые кирпичные стены и бетонный пол. В помещении одуряюще пахло типографской краской, а посредине стоял рычагастый линотип, за которым сидел наборщик в синем халате и шарил пальцами по клавишам. Группа захвата вернулась ни с чем, но обманутый рогоносец продолжал настаивать: он нашел бомжей, видевших, как ночью что-то спешно грузили на машины и увозили из издательства. Тогда жену вызвал на ковер сам генерал, однако она уже успела посовещаться с мамой и любовником, поэтому чистосердечно призналась высокому начальнику, что, измученная невниманием, придумала всю эту историю, чтобы вызвать ревность мужа и вернуть его в супружеское состояние.