– А чабрец?

– Сама, товарищ генерал, заваривала и опрыскивалась…

– Ишь ты, затейница какая! Может, лучше «Шанелью» вспрыснуться? – посоветовал начальник, с мужским интересом глядя на выдумщицу.

– Пробовала. Не помогает.

Генерал посмеялся над бабскими хитростями, вызвал оскандалившегося сыщика и объявил ему о неполном служебном и семейном соответствии, обязав вникать в надобности супруги, почаще устраивая ей ночью очные ставки…

Зашел Бабошин и позвал меня в ротационный цех.

– А ты, Валер, был в той сауне? – спросил я, вставая.

– Сподобился.

– Вдвоем?

– Втроем.

– Ну и здоров же ты, Валера!

– Это все сыроедение…

К моему приходу печатники уже собрали и закрепили форму на трофейной ротационной машине. Более того, они успели тиснуть пробные экземпляры, приправив, подточив и подтянув металл. Я с треском развернул пахнущий краской свежий номер. Мастер смены Константиныч, привыкший к придиркам Макетсона, поглядывал на меня настороженно. Как учили, сначала следовало осмотреть логотип. Все вроде на месте. Конечно, можно посмеяться, мол, куда он, логотип, денется-то? Однако всякое случается. В «Сельской жизни» однажды, черт знает почему, пропал обязательный для всех газет СССР призыв основоположников: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» – а он должен непременно стоять над названием органа. Грянул скандал. Наказали кучу народа – кого рублем, кого по партийной линии. Ошибка-то идеологическая – явное покушение на суть советской печати.

Затем я изучил выходные данные на четвертой полосе, в самом низу. Тоже не лишняя предосторожность. Лет двадцать тому назад главный редактор «Социалистической индустрии» лечился в Кисловодске. Утром, как обычно, испил он перед завтраком минеральной водички из источника, купил в киоске свежий номер родной газеты, оставленной временно на заместителя, глянул: а в выходных данных вместо фамилии главы органа пустое место. Почему? Понятное дело: сняли с должности. Как говаривал Людоед у Шварца, человека проще всего съесть, когда он болеет или в отпуске. Главред тут же у киоска рухнул с инсультом, а потом выяснилось: верстальщик спьяну строчку потерял.

На всякий случай я наискосок просмотрел все полосы. Вроде бы порядок. Вот только рубрика «Наши юбиляры» на зеленой подложке чуть сместилась, но в пределах допустимого. Фотография Кольского темноватой получилась, но это при ротационной печати обычная история. Я строго глянул на мастера, он виновато отвел глаза, надеялся: не замечу. То-то! Макетсон бы их сейчас всех построил, прочитал нотацию, заставил переливать форму, а это на круг два часа. Метро закроется, смену будет развозить издательский автобус, и значит, кто-то доберется домой глубокой ночью. Ради чего?

– Снимок надо высветлить!

– Сделаем!

– Ну смотрите у меня!

Я великодушно вынул из кармана ручку и написал в правом углу первой полосы «В свет!».

Ликуя, печатники подтянули болты, и, содрогнувшись, трофейный ротатор выплюнул наши две тысячи экземпляров со скоростью преждевременного семяизвержения. Половину тиража сразу же унесли в экспедицию: завтра разошлют подписчикам. Оставшиеся газеты сложили в три пачки. Я пытался вызвать по внутреннему телефону Гарика, но в дежурке его не оказалось, пошли искать по этажам. Чтобы скрасить мое ожидание, типографский пролетариат на радостях, что освободился, налил мне портвейна и вручил пробный оттиск послезавтрашней «Литературной газеты», печатавшейся на той же машине. Наконец явился пропавший шофер, он шел расслабленной походкой, улыбаясь, как идиот.

– Ты где болтался?

– Если скажу, Егор-джан, не поверишь…

– Накладную взял?

– Обижаешь.

Мы потащили пачки к выходу, предъявили накладную вохровцу, и тот, нацепив очки, долго исследовал бумажку, точно мы выходили из Алмазного фонда с мешком бриллиантов. Наконец страж, пересчитав пальцем пачки и вздохнув, как будто совершал должностное преступление, пропустил нас. Бросив тираж в багажник, мы двинулись в обратный путь. Утром Гарик сделает официальную развозку: райком, горком, ЦК, Книжная палата, творческие союзы… Полсотни экземпляров мы всегда оставляли для авторов, остальное отдавали в Дом литераторов на реализацию – по две копейки за газету, чем с удовольствием занимался Козловский, а Данетыч брезговал.

Шел одиннадцатый час, Москва померкла. Машин на улицах было немного, а прохожих и того меньше. Народ после трудового дня убыл в свои спальные районы. Садовое кольцо обезлюдело и потемнело: витрины закрывшихся магазинов погасли. Светились лишь дежурные аптеки и редкие, как маяки, рестораны. Вдалеке справа мигала огнями телебашня.

Вспомнил я свои юношеские строки и подивился яркости отпущенного мне таланта. Кой черт понес меня в прозу?! Писал бы себе стихи и поплевывал, а теперь вот живи с этими непроходными повестями, как с рецидивирующим герпесом.

Сначала мы заехали в Дом литераторов, чтобы скинуть пачки в гардероб и взять у администратора ключи от редакции. Сотрудник «Стописа», уходя последним, сдавал связку на контроль. Козловский радостно принял розницу и стал, крохобор, пересчитывать газеты. Меж тем из ресторана, поддерживая друг друга, явились за одеждой два провинциальных писателя, судя по выговору, с юга России. Гардеробщик услужливо подал им пальто и шляпы, помог одеться и даже смахнул щеточкой перхоть, шепча что-то с видом заговорщика. Они выслушали с интересом и кивнули. Тогда Козловский, под неодобрительным взглядом Данетыча, воровато извлек из-под прилавка «самиздат» в бежевом ледерине. Хохлы полистали, пошептались и, сбросившись по пятерке, взяли экземпляр.

Редакционных ключей на контроле почему-то не оказалось. Выходя на улицу, я увидел в тамбуре письменников. Сблизив шляпы, они склонились над «самиздатом». Одного взгляда через плечо мне хватило, чтобы понять: у них в руках не что иное, как «Крамольные рассказы» Ковригина. Ай да Крыков, ай да сукин сын! Оперативно работают они с Фагиным!

Гарик ждал меня в машине.

– Чего так долго, Егор-джан?

– А куда ты торопишься? Сегодня понедельник – день тяжелый.

– Я у них дома теперь ночую. Неудобно перед старшими, если совсем поздно прихожу – просыпаются.

– Они же на даче?

– Вернулись.

– А где живет твоя Марго?

– На Сивом Овражке.

– В Сивцевом Вражке? – переспросил я. – Ничего себе! Где же ее папа все-таки работает?