А Емельянов остается при своих, ему же хуже. Он вернулся к своему образу жизни и пытается написать книгу о своем хождении в социально ориентированное пространство, но у него ничего не получается, бесплодно висит над ненаписанным текстом эпиграф, который он у кого-то выкопал: «Быть неестественным — естественное состояние человека, стремящегося преодолеть свое естество, если он считает его противоестественным».

Книгу он так и не напишет.

А вот мысль о естественности неестественного приведет его к новым поворотам в жизни, о которых речь — впереди.

Иван Емельянович Емельянов, как и все потомственные интеллигенты советского образца, испытывал отвращение ко всему, что форма, строй или, напротив, толпа. Когда всех много и все вместе. В детстве он ненавидел стоять на утреннике в галстучке или с комсомольским значком, в единообразной одежке — черный низ, белый верх, и распевать бодрые песни безголосым голосом. В юности не любил демонстраций и субботников. В зрелости ни разу не ходил на футбольные или хоккейные матчи, не принимал участия в массовых акциях защиты или, напротив, протеста.

Он всегда был сам по себе, хоть и мысленно заодно с передовыми людьми своего времени.

Он даже, господа патриоты и генералы, не служил в армии. Впрочем, на законном основании: учился на военной кафедре и получил офицерское звание после сборов. Ни звание, ни офицерские знания ему ни разу в жизни не пригодились.

И вот однажды, а точнее, 28-го мая, он шел вечером по улице и заметил, что вокруг довольно много людей в одинаковых зеленых фуражках.

Пограничники, предположил Емельянов.

И был прав.

Но Емельянову, в отличие от вас, господа генералы и патриоты, мало просто быть правым, ему надо увиденное всесторонне осмыслить.

В частности: есть ведь еще День танкиста, День военно-морского флота, День военного строителя и даже, кажется, День моряка-подводника, в общем, по всем родам войск, но только пограничники и вэдэвэшники, то есть воздушные десантники, отмечают свои праздники с такой помпой, с таким накалом. Особенно десантники. Почему? Может, они рискуют жизнью больше других, а оттого и фронтовая дружба крепче — следовательно, и желание встретиться в мирной жизни? Но воины, к примеру, внутренних войск подвергаются опасности в не меньшей, а, возможно, большей степени, однако на улицы в свой день, 27-го марта (справился после Емельянов), не выходят. Почему? И стройбатовцы не выходят. И прочие.

И Емельянов сделал такой вывод: все дело в форме. Только у пограничников такие ярко-зеленые фуражки, только десантники ходят в таких беретах и таких безрукавных тельняшках (на плече при этом желательна татуировка).

Им легко отличить друг друга в любой толпе — и их все видят издалека. А надень пехотинец свою фуражечку общеармейского образца, ну и что? Да ничего. Никакого ощущения избранности. А без ощущения избранности, как известно, праздник невозможен.

Вот «погранцы» и ликовали. Отрадно было видеть, как они, встречаясь на улице или проезжая навстречу друг другу по эскалаторам метро, или входя-выходя в вагоны, приветствовали своих: махали руками и дружно кричали: «У-у-у-у-у!» Или: «О-о-о-о-о-о!» Или: «А-а-а-а-а-а!»

А если в близком контакте — обнимались, хлопали друг друга по плечам. Как можно крепче.

Отметил Емельянов также усиленные наряды милиции.

И перестал об этом думать, продолжая гулять.

А гулял он на Арбате, потому что, хоть и не любил толпы, но ему занятно было находиться в ней инкогнито — не смешиваясь.

Естественно, многочисленные арбатские ларьки в этот день бойко торговали военной атрибутикой, в первую очередь зелеными фуражками. Большинство пограничников были в своих головных уборах, но некоторым требовалось: у кого-то, например, в прошлом году выкинула раздосадованная жена, кто-то порвал околыш или сломал козырек, а кто-то и вовсе потерял в веселой драке с ментами или подвернувшимся под руку гражданским населением. При этом, конечно, посторонние не рисковали покупать и тем более надевать такие фуражки или панамы цвета хаки (для тех, кто служил в жарких пустынях южных границ, когда еще эти границы были). Упаси бог обнаружится, что ты не свой — снесут фуражку вместе с башкой: не смей, не тронь святого. Тут ведь, выражаясь по блатному, надо строго отвечать за базар, а базаром как раз фуражка и является.

Емельянов остановился лишь на минутку, посмотреть. Но расторопный торговец, ошибочно приняв интерес в глазах Емельянова за конкретный, одним движением нахлобучил ему на голову фуражку и подставил зеркало:

— Отлично сидит!

Емельянов хотел снять фуражку и уйти, но тут его ударили по плечу:

— Земеля!

Емельянов обернулся. Увидел мужчину своего возраста (преобладали вообще-то молодые, но встречались люди и совсем почтенных лет, хоть и весьма легкомысленного вида). Тот был красен и возбужден.

— Земеля! Где служил?

— Я? Я в Тоцке… — припомнил Емельянов баснословные тоцкие военные лагеря, надеясь, что мужчина сообразит: Оренбургские степи далеко от границ, каковыми они являлись во время их молодости. Но тот не сообразил. Мало ли Тоцков в бывшем СССР, да и в современной России, уж какой-нибудь из них да находится на границе!

— А я в Чаганлыке! — похвастался мужчина. — Чего один бродишь, пошли с нами!

— Платить кто будет? — обеспокоился продавец.

— Чего?! — презрительно уставил на него ветеран гневный взгляд.

— Я говорю: за фуражечку не заплатили.

Емельянов хотел вернуть фуражку и объяснить недоразумение, но не успел: мужчина выхватил купюру, щедро сунул продавцу:

— На — и заткнись! И только скажи, что мало!

Продавец, конечно, промолчал: сказать, что мало, в такой день и такому человеку было опасно. А если вдруг много, он тем более не сказал бы.

И Емельянова повлекли по Арбату.

Краснолицего сопровождали два товарища, один осоловел уже от выпитого и был сосредоточен на координации движений, время от времени вскидывая голову и расправляя плечи, демонстрируя этим, что он еще орел, а второй, сухой, маленький, нервный, горячо спорил, доказывая, что на его заставе в горном местечке Бешлан-Тюбе было служить гораздо интересней и трудней, чем в Чаганлыке. Краснолицый не соглашался. Спор при этом был мирный: чаганлыкский и бешлантюбинский считали себя земляками по службе, их заставы находились всего лишь в трехстах километрах друг от друга.

Вопросом места службы они интересовались больше всего, встречая других бывших пограничников. Если сосед, то сразу же друг навеки, если служил на той же заставе, хоть и в другое время, то просто как брат, а если встречались полные сослуживцы, знавшие друг друга, но потерявшие связь, это было грандиозное событие, они были даже не братья, а больше — нет такой близкой степени родства, чтобы обозначить, кем они себя чувствовали, обнимаясь, хохоча и проливая скупые мужские слезы.