которого в рассказе самого же Вальтера так хитро разгромил Боэмунд под Антиохией)[97].

Надо думать, храмовник решил, что обращать внимание на столь маловажные факты, — вещь неблагодарная.

— Будь по-вашему, мессир Вальтер, уезжайте, — подвёл князь итог совещанию. — Как услышите, что мы трубим в рога, атакуйте тех, в засаде. Перебейте их всех, а мы сделаем своё дело!

Оставив пехоту под началом Ангеррана и дав ему напутствие, не слишком отставать от рыцарей в атаке, Ренольд велел коннице изготовиться. И вот снова загрохотало над равниной знаменитое ещё со времён Первого похода «Deus le volt!», и франки тронули коней. Пехота затрусила следом, подбадриваемая своим предводителем (он-то сидел в седле) и его постоянно раздававшимися возгласами: «Прибавьте шагу, шлюхины дети!», «Шевелите своими жирными задницами, безмозглые скоты!», «Думайте о добыче, что припрятали у себя в шатрах нечестивые грифоны и их друзья-язычники!»

Неприятельская конница тоже начала набирать скорость.

В нескольких десятках туазов от линии противника рыцари, вслед за возглавлявшим их колонну Ренольдом, с пронзительными криками принялись опускать копья. Сарацины на левом фланге порядков Тороса, выпустив в наступавших тучу стрел, обратились в бегство, и франки немедленно устремились за ними, забыв обо всём на свете. Они уже чувствовали запах победы, в их глазах пылала алчность, рыцари предвкушали мгновение, когда запустят пальцы в сокровища врагов — неизменную награду победителей. Разве они не заслужили её?

В то время как всадники на правом фланге антиохийского войска, утратив всякое подобие порядка, не думали ни о чём другом, как о преследовании и добыче, центр и левый фланг франков, смяв конницу киликийцев, натолкнулся на лес копий, которыми ощетинилась неприятельская пехота. Она не побежала, как ожидали рыцари, а, пропустив своих изрядно потрёпанных конников сквозь собственные ряды, сомкнулась и оказала наступавшим достойный отпор. Позже франки поняли, с кем имели дело. Перед ними оказались наёмники из германских княжеств центра Европы, обученные ведению боя в сомкнутом строю[98].

Пока копейщики продолжали сдерживать франков, киликийские лучники и пращники, укрывшиеся за спинами своих товарищей, обильно осыпали рыцарей стрелами и камнями, точно молодожёнов на свадьбе крупой.

Однако длилось смятение недолго. Антиохийская пехота подоспела вовремя. Воины, закрываясь щитами и отпихивая от себя древка копий, прокладывали себе путь в порядки врагов и прорубались дальше. Наёмники дрогнули, они попятились, но ещё держались.

В горячке боя Ренольд как-то утратил ощущение времени и совершенно забыл дать командиру отряда храмовников сигнал начать атаку на засадной отряд Тороса.

Внезапно по рядам неприятеля, точно неожиданно резкий порыв ветра, пронеслось волнение. В единый миг, только что ещё стройные, сохранившие боеспособность отряды германцев и армян обратились в бегство. Казалось, вода прорвала плотину, хотя на первый взгляд ничего особенного как будто бы и не произошло. Однако уже в следующую секунду стало понятно, что же случилось. Некоторые из киликийских всадников поспешили, посчитав себя победителями до срока. Заметив появившихся из-за укрытия союзников туркоманов, они ринулись окружать франков, смявших левый фланг войск Тороса. Армяне надеялись на лёгкую добычу, но, когда увидели, что туркоманы не атакуют, а спасаются бегством, по пятам преследуемые храмовниками, сами в страхе кинулись бежать в направлении, противоположном тому, в котором собирались двигаться.

Первыми отреагировали свои, горцы. Бросая бесполезные теперь луки, они в ужасе устремились за конниками. Последними поняли, что происходит, твердолобые германцы. Одни из них обратились в бегство, но другие вовремя сообразили, что так их просто изрубят в капусту, и принялись, становясь на колени и поднимая руки над головами, просить о пощаде.

Отдав своим приказание не убивать понапрасну хороших воинов, Ренольд, хотя и с явным опозданием, затрубил в рог. Подхватив сигнал предводителя, рыцари пришпоривали копей и, сметая всё и вся на своём пути, устремились к лагерю Гороса.

Всё имущество врагов попало в руки победителей. Только их алчность и спасла князя Киликии, который, укрывшись плащом простого воина, бежал с поля битвы с несколькими своими приближёнными. И никому, кстати, не пришлось «поворачиваться спиной к неприятелю», даже достославным «рыцарям из Буанотта»[99].

Опережая ветер, весть о победе над врагами помчалась в столицу княжества, чтобы наполнить сердце Констанс радостью и гордостью за любимого. Княгиня уже знала, что скоро сумеет достойным образом вознаградить своего героя за храбрость и доблесть в битве с врагами. Старуха Эксиния (она, как мы знаем, никогда не ошибалась в подобных делах) сказала, что после Крещения у госпожи родится мальчик.

Констанс была вне себя от счастья, она уже знала, что назовёт дитя Ренольдом.

IV

На севере поменялся расклад сил.

В 1155 году умер иконийский султан Масуд, оставив двоих сыновей — претендентов на престол отца. Старший, Килидж Арслан Второй, нашёл поддержку у представителей одной ветви соседей, князей Даншмендов, младший, Шахиншах, — у другой, старшей, в частности у Ягизьяни[100], эмира Себастии. Последний пригласил в союзники Нур ед-Дина[101]. Одним словом, в лагере неверных вспыхнула война, обещавшая передышку христианам.

Тем временем там уже почти достигший двадцатипятилетия король Бальдуэн Третий, снискав себе славу и уважение современников вследствие взятия Аскалона, окончательно утвердился на троне.

Мелисанда же, как уже говорилось, подчинившись решению нобилитета Иерусалимского государства, удалилась во вдовий удел, которым для неё стал богатый город Наплуз и прилегавшие к нему окрестности. В 1155 году вдовствующая королева вела частную жизнь, не касаясь более дел государственных[102].

Годы, а вернее всего, тяжёлый стресс, связанный с понесённым поражением, всё настойчивее давали о себе знать, и Мелисанда нередко недомогала и, конечно же, находясь вдали от светских забот и милой сердцу круговерти большого Иерусалимского двора, довольно часто скучала.

Формально примирившись с венценосным отпрыском, в душе она не простила Бальдуэна, просто не могла сделать этого. Не избыло сердце обиды и на многих баронов, что столь легко отшатнулись от неё. Она так до конца и не извинила патриарха Фульке за то, что он, пусть и под давлением обстоятельств, повенчал Бальдуэна на царство одного. Мог, мог монсеньор выстоять ради интересов той, благодаря милости которой удостоился столь высокого поста. Грозили зарезать, если ослушается? Полно, ваше святейшество! Не посмели бы!

По-настоящему простила она лишь коннетабля д’Иержа. Знала ведь, что не ловил звёзд с неба, потому и протащила его так высоко, подняла на высоты недостижимые. То, что сир Маннас уступил свою должность Онфруа Торонскому, — правильно и честно, последний не просто рыцарь, стратиг, только скромен сверх обыкновения и на удивление нечестолюбив.

И всё же...