кухню, Кара сидела на полу рядом со связанной Амандой, облизывала шоколадное эскимо «Фаджсикл» и любезно объясняла своей беспомощной пленнице, что им с Томми всего-то и нужно от них, что денег (они действуют под нажимом непредвиденной, но временной нехватки средств), и когда они добудут финансирование, немедленно уйдут. Ничего личного. Их дом был выбран совершенно случайно.

– Ладно, героиня, пошли. – Томми вздернул Аманду на ноги, вывел ее в гостиную. Огляделся, направил ее за тахту, резко толкнул на пол. – Не хочу больше на тебя смотреть. – Когда снова оклеивал ей лодыжки, он задрал на ней штанины, чтобы лента липла прямо к голой коже. Доделав, он фамильярно потрепал ее по заднице и пообещал: – Я вернусь[127].

Аманда лежала, как связанное животное, обездвиженная, покорная, испуганная насмерть – особенно когда они начали звать друг дружку «Томми» и «Кара». Она надеялась, что имена эти – псевдонимы. Она уставилась на тонкое плетение коврика и прислушивалась к тому, как незваные гости перемещаются по дому. Слышно было, как они опрокидывают мебель, швыряют в стены выдвижные ящики, как бьется стекло. Аманда не ощущала себя ни человеком, ни даже настоящей, она себя чувствовала предметом, вещью. Начала давиться клейкой лентой.

Когда Томми и Кара закончили – уселись на тахту оценить ситуацию.

– Восемьдесят шесть, блядь, долларов, – пожаловался Томми.

– Есть телевизоры, – предположила Кара. – У них хренова куча телевизоров, стереосистем, видеомагнитофонов. Одежды полно. По здоровенному чертову телевизору в каждой комнате. Во всех до единой.

– Дрянь, – заключил Томми. – Что мы будем делать с этой херней? – И он вскочил на ноги и заходил по комнате. На развороте Аманде была видна его обувь. Дорогие кроссовки «Найки».

– Мне бы одежда не помешала.

– Так забирай! – рявкнул он. – Мне-то, блядь, какая разница?

– Поехали, Томми. Если тут всего восемьдесят шесть долларов, значит, больше нет ничего.

Мужчина не перестал расхаживать.

– Я хочу уехать, Томми, – сказала женщина. – Мне тут уже надоело. И ты мне надоел.

Мужские шаги сместились на другую сторону комнаты – и прочь по коридору. Женщина осталась сидеть на тахте. Закурила сигарету.

Вдруг из глубины дома донесся чпок. Громче этого звука Аманда никогда ничего не слышала.

– Томми! – завизжала женщина. Она соскочила с тахты и выбежала из комнаты.

Аманда вообразила вспышку. Вообразила короткий взрыв света и на этом всё. Остальное было невообразимо.

Женщина продолжала вопить имя Томми, затем:

– О боже мой! Томми! Адский исусе, что ты натворил! Ты совсем свихнулся! Нет, Томми, не надо, пожалуйста – нет. – Затем – яростный звук второго чпока. – Ой бля, ох боже мой, ты же не так говорил. Ты вообще про это не говорил. Ох блядь, ох блядь, ох блядь.

Голос мужчины был тих, замечательно спокоен.

– Я хочу, чтоб ты одного сделала.

– Нет, я не могу, нет, прошу тебя, не заставляй меня, Томми. – Судя по звуку, она плакала.

– Прекрати немедленно, – произнес мужчина. – Расстегни мне штаны.

– Что?

– Штаны расстегивай. Ну?

– Пожалуйста Томми не заставляй меня.

– Рукой пощупай.

– Я не хочу…

– Щупай!

– Влажный. Ты влажный.

– Да. Я хочу, чтоб ты получила свою долю этого переживания. Хочу, чтоб ты почувствовала то же, что и я, узнала то, что знаю я. Это важно. Я хочу, чтоб ты это мне сделала.

– Но я не могу о боже мой я не могу этого Томми не надо не надо.

– Перестань сейчас же, прекрати и подумай. Я бы стал просить тебя сделать что-то, если бы не считал, что ты это можешь?

– Нет, но…

– Я здесь, я с тобой на каждом шагу этого пути. Мы команда, и после сегодняшнего вечера ни одна пара не никогда не будет ближе друг дружке.

– Я не знаю, я не…

И голоса их удалились, когда они ушли по коридору к другой комнате.

Аманда была жива, она до сих пор была жива, и то была жизнь – знать это. Она могла слышать, как в тесные стены ее груди пинается сердце. Могла чувствовать в ноздрях, как наружу и обратно носится ветер ее дыхания. Она могла видеть мышку в ужасе, какой стал ее ум, – та бегала круг за кругом, отыскивая выход. Раздался звук третьего чпока, и шаги направились по коридору назад, а из динамиков бредово продолжал играть гамелан, теперь в этом нестройном шуме не было ничего приятного или безмятежного, его бронзовые причуды сводили чувство по ступеням комнаты смеха в беспорядочность преисподней. Смерть – событие неестественное. Ее можно вызывать лишь колдовством или насилием… Всегда было внушительным успехом – признавать, что тебе лично, как телу, как сознанию, однажды настанет конец, немыслимо осознавать, что день тот может быть этим. Но пока что, в этот вот конкретный бубенцовый миг сейчас, Аманда была жива, и все оставалось возможным, она могла видеть, она могла слышать, она могла ощущать надвигающееся онемение рук и ног в путах, под нею – скальная неопровержимость пола, настоятельный напор его совершеннейшей инаковости, и она могла претерпеть во всей его резкой одновременности безумие сознания, целые миры вспыхивали и пропадали искрами в пустоте; красота, ужас, картонные категории, скрывающие всеохватное то, что сейчас к ней подступало, хотя было даже время задуматься – особенно нелюбознательно – после того, как приехала и уехала полиция, и судмедэксперт навсегда снял с ее губ монтажную ленту, возникнет ли ее отбывающая душа из куколки ее рта в облике редкого финифтяного насекомого – или же как сказочная птица на радужных крыльях?

Восемь

Это не выход

Без рубашки и вздернув одно бедро, мужчина в праздном одиночестве опирался на перила, пристально глядя в море, на тот край, где прекращался мир, а чистая простыня неба слабо измарана небрежным мазком угля, что, казалось, намекал: где-то за горизонтом – пожар на воде. Затем дым, если то был он, попросту исчез, как и не было его никогда, не оставив по себе ничего, на что можно было бы глядеть, кроме опостылевшего повтора то же самого моря, безрадостной блажи волн в нескончаемых скрутках и гладях вдоль по опустевшему пляжу. Стоял декабрь, хоть и тепло не по сезону, воздух струился яркими поверхностями, изломанный в куски, постоянный сухой ливень чистого света. День казался декорацией, установленной в миниатюре внутри хрустального украшения. За мужчиной широко открытой стояла скользящая стеклянная дверь, на тихоокеанском бризе непрерывно хлопала тонкая белая занавеска. Разламывались волны. Мужчина не двигался.

В доме по винтовой лесенке спустилась хорошо сложенная женщина в одних черных трусиках от бикини – в гостиную, чей агрессивный декор, юго-западная антисептика, осквернялся