class="p1">Она сделала свое признание на одном дыхании и без всяких слез. После этого она, сгорбившись, вышла из комнаты для допросов и снова заняла свое место на скамье на кухне.

Ботинки Анны были на размер больше, чем нужно, но от духоты, пота и неподвижного сидения ее ноги распухли, и ее обувь теперь стала ей впору. Анна наклонилась вперед, просунула палец под шарф, завязанный узлом у подбородка, и ослабила этот узел. Затем она сложила руки на коленях – и сразу же почувствовала горячее прикосновение руки Мары.

Если раньше Анна была вынуждена буквально ютиться рядом с Марой, то теперь она вообще едва могла дышать из-за тесноты. Дородная фигура Мары была похожа на большой мешок, который, развязавшись, занял практически все свободное пространство вокруг себя. Анна оказалась втиснута в оставшийся уголок этого пространства и старалась исхитриться, как могла, чтобы поместиться на нем.

Рука Мары, которой она прикасалась к Анне, была горячей, как духовка, однако Анна после сделанного признания все равно дрожала, как осиновый лист на ветру.

Мара сложила свои ладони чашечкой и накрыла ими, словно крышей, сложенные на коленях кисти рук Анны, маленькие, как у ребенка. После этого она поднесла их к своей груди. Вытянув шею и подняв голову над Анной, чтобы лучше видеть прихожую, где собрались жандармы, разбиравшиеся с той едой, которую принесли с крыльца дома, Мара наклонилась поближе к Анне, прижалась губами к ее уху и прошептала:

– Анна, дорогая Анна! Я умоляю тебя перед Богом! Я прошу тебя: пожалуйста, возьми назад свое признание!

Для Мары не составило большого труда догадаться, что Анна сделала признание. Никто не сообщил ей об этом прямо, однако она сделала такой вывод, проанализировав и оценив поведение жандармов. Когда те не перекусывали, то они по очереди охраняли женщин, сидевших в ожидании допроса на кухне. Это проявлялось в том, что они в это время пробирались по узкому проходу перед ожидавшими допроса, пиная их ноги вместо того, чтобы переступать через них, наклонялись к подозреваемым, толкая их в плечо, заглядывая им в лица и сопровождая это репликами:

Шлюха!

Ах ты сука!

Я надеюсь, ты сгниешь в тюряге в собственной моче!

Я чувствую запах веревки, на которой тебя повесят!

Когда они протискивались с другой стороны, то прислоняли кончик штыка к спине той или иной «вороны», отдергивая его за секунду до того, как ткань платья должна была разорваться.

Однако стоило только какой-либо женщине сделать признание, как жандармы начинали игнорировать ее. Они просто-напросто переставали обращать на нее внимание. Поэтому Мара отметила для себя, что ни один офицер даже не взглянул на Анну после того, как она покинула комнату для допросов.

– Пожалуйста, давай скажем взамен, что это все сделала моя мать!

В Анне начала нарастать такая ярость, которую раньше она еще никогда не испытывала. Она вырвала свои руки из рук Мары, отдернула голову от ее жаркого тела и закрыла свой единственный здоровый глаз, словно опуская занавес на сцене.

Мара, не унимаясь, снова принялась шептать:

– Мы с тобой ведь никогда не ссорились! Мы всегда были в хороших отношениях!

Анна резко повернула к ней голову:

– Отстань от меня!!!

В прихожей жандармы начали есть из кастрюлек с едой, предназначенной для подозреваемых, а члены сельсовета стали накладывать часть еды в миски, чтобы накормить задержанных. После этого женщин, ожидавших на кухне, должны были сопроводить в уборную, но сейчас за ними никто не следил.

Воспользовавшись этим, Мара наклонилась вперед между своими коленями. Опустив одну руку глубоко в ботинок, она добралась до самой лодыжки и выудила оттуда опасную бритву, которую спрятала там в тот день, когда жандармы пришли арестовать ее мать. Это была бритва ее бывшего мужа, на которой виднелась немецкая эмблема из темной кости. Данош оставил ее в числе некоторых других своих парикмахерских инструментов, когда спешно убегал из дома. Все эти годы Мара хранила их.

Она раскрыла бритву и произнесла:

– Я никогда ни в чем не признаюсь! Даже перед Всевышним!

После этого она быстро провела лезвием по своему запястью, сделав глубокий надрез.

Спасение и решимость

Воскресенье, 11 августа 1929 года

Кронберг прошел от кладбища до пристани в обуви, предназначенной для прогулок по городским улицам, вымощенным булыжником, или же по чистым, ухоженным дорожкам. Улицы Надьрева не отвечали этим стандартам. Теперь, когда прокурор проделал путь по перекопанной земле на кладбище и по болотистой траве на берегу Тисы, его ботинки стали, как у неопрятного школьника, все заляпаны грязью. Однако Кронберг не жалел, что прошел этот путь, во время которого он смог о многом поразмыслить. Кладбище, на котором он побывал, было скверным во многих смыслах этого слова, и прокурор сейчас никак не мог избавиться от этой мысли. Кроме того, он чувствовал, что отчасти и на нем лежит вина за убийства тех, кто был там похоронен.

Если не считать грязной обуви и мрачного настроения, во всех остальных отношениях Кронберг выглядел как человек, находящийся на отдыхе и только что сошедший с парохода после речной прогулки. На прокуроре был добротный, идеально сидящий на нем костюм, на воротнике рубашки красовался галстук-бабочка. Температура поднялась почти до тридцати градусов, и Кронберг время от времени снимал шляпу, чтобы вытереть лоб носовым платком, который держал в кармане брюк. При такой жаре речной бриз был как нельзя кстати.

Прокурор двинулся дальше по берегу, туда, где была пришвартована большая весельная лодка, выкрашенная в темно-коричневый цвет. За долгие годы плавания она выгорела на солнце и местами стала просто темно-серой. На ее борту белыми буквами было обозначено «Жандармерия». Белая краска тоже потускнела и кое-где облупилась, а кое-где стала скручиваться на кончиках букв.

Под глухой стук лодки о причал Кронберг увидел, как на нее упала глубокая тень от приближавшегося буксира. В нескольких метрах выше по течению располагался причал для более крупных судов: буксиров, транспортного парома, судна, которое использовал владелец гусеводческой птицефабрики Шнейдер в Кечкемете. Кронберг слышал, как матросы на палубе буксира перекрикиваются друг с другом.

На траве у берега в умиротворенной позе лежала собака со своими щенками. Она наслаждалась солнечным теплом. Кронберг сразу же вспомнил, что его любимый пес Дэнди тоже любил греться на солнышке во дворе их дома. Ниже по течению мальчишки ловили рыбу с вершины валуна, который вдавался в реку. Яркое солнце окрашивало их тела в чернильный оттенок и подчеркивало стройность их силуэтов. Дальше по течению шли заросшие тростником болота, где охотились черные аисты,