У Сьюарда так захватило дух, что он не нашелся с ответом. Сын Анри тем временем взял его саквояж и закрепил в багажном отделении, под которое отводилась задняя часть кабины. Сьюард смотрел, как Анри целует жену и детей и бодрой походкой шагает к аэроплану, и голова у него кружилась от восторга. Доктор с трудом мог поверить, что через несколько мгновений поднимется в воздух.

— Надень очки! — крикнул Анри и надвинул на глаза большие летные очки. Сьюард последовал его примеру. — И когда будем взлетать, не открывай рта, если не хочешь наесться мух.

Сын Анри раскрутил пропеллер, и мотор стал медленно, с ревом просыпаться. Механик приподнял хвост машины, в то время как Анри устремил ее вперед. Линия обрыва стремительно приближалась. А может, не такая уж и хорошая это идея, подумалось Сьюарду, стиснувшему от ужаса челюсти. Но когда до обрыва оставалось всего ничего, аэроплан резко взмыл вверх, отчего у доктора возникло ощущение, будто все его внутренние органы ушли в ноги. Окинув взглядом побережье, он приметил знакомые очертания замка Иф — знаменитой тюрьмы, расположившейся в миле от Марселя. На дорогу от Марселя до Виллефранш-сюр-мер у него ушло несколько часов. По воздуху он покроет это расстояние за какие-то минуты. Ему было известно, что Батори, как и все не-мертвые, наслаждается могуществом, которое дает полет. Теперь к этому удовольствию приобщился и он.

Четыре часа спустя их аэроплан уже стоял на поле в Виши, ожидая дозаправки. Чтобы вытащить из амбара бочку с горючим и докатить ее до самолета, потребовались усилия троих мужчин. Когда бочка — с немалым трудом — была поставлена на попа, Сьюарду поручили ручным насосом перекачать ее содержимое в бак аэроплана. Фермер тем временем следил, чтобы топливный шланг оставался неподвижным, и контролировал уровень жидкости в баке. Пары горючего, смешанного с керосином, щипали Сьюарду глаза. Повернув голову, он стал наблюдать, как Анри обходит свою машину, проверяя на повреждения каждый болт и хрупкую фанерную обшивку. Мысли доктора разбрелись, и его взгляд рассеянно остановился на тени от моноплана, меняющейся сообразно передвижениям солнца в полуденном небе. Казалось, что вместо тени от крыльев невысоко над землей скользит большая летучая мышь. И на Сьюарда вновь навалилась тьма.

— Не переставай качать! — велел ему Анри. — Нам нужно подняться в воздух, прежде чем поменяет направление ветер. Если придется идти против ветра, то до Парижа нам горючего не хватит. Не знаю, как ты, mon frere,[18]а я не желаю закончить свою жизнь, врезавшись в амбар какого-нибудь проходимца.

Из горловины бака потекло горючее. Анри сделал доктору знак остановиться и крикнул:

— C'est tout![19]

И Сьюард вырвался из плена мрачных раздумий.

Едва моноплан, прокатившись по выгону перед коневодческой фермой, остановился, Сьюард отстегнул ремни, упал на землю и поцеловал ее.

— Больше, пока я жив, никаких полетов, — проговорил он дрожащим голосом, чуть только затих мотор. Подняв глаза, он увидел, что Анри Сейме выплясывает на фюзеляже, точно ребенок на рождественском утреннике.

— По моим оценкам, с момента последней дозаправки мы пролетели двести пятьдесят миль. Получилось! — воскликнул Анри и тут же принялся за подсчеты. — Так, если забраться еще на двести пятьдесят миль от Парижа, куда можно попасть?

— Вероятно, в Лондон, — хмуро подсказал Сьюард, вспомнивший о родных местах, и потянулся за саквояжем.

— Раз теперь известно наверняка, что моей малышке такие расстояния по силам, то я полечу в Лондон — и договорюсь, чтобы представители прессы встретили меня и документально подтвердили: я — первый человек, пересекший Ла-Манш по воздуху и перелетевший из Лондона в Париж. Тогда я стану tres fameux![20]Надо поскорее в город, куплю там горючего. Только как, черт побери, я буду его сюда доставлять?

— Спасибо за все, Анри, — сказал доктор с вымученной улыбкой.

— Bon chance, monami.[21]

Анри расцеловал Сьюарда в обе щеки, крепко сжал ему руку на прощание и зашагал к дороге. Доктор смотрел ему вслед, зная, как велика вероятность того, что он видит добродушное лицо друга в последний раз. Никаких торжественных слов ему на ум не пришло, поэтому он лишь помахал Анри рукой и крикнул:

— До свидания, дружище!

Сьюард повернулся в противоположную сторону и взглянул на карманные часы. Времени у него оставалось едва-едва, чтобы заскочить в номер, захватить там все необходимое и кружными путями добраться до театра. Батори и ее гарпий он встретит во всеоружии.

Солнце садилось; Сьюард остановился, чтобы посмотреть на величественные краски вечернего неба. Слишком долго великолепие окружающего мира он принимал как нечто само собой разумеющееся, продолжая существовать во тьме и одиночестве. Сегодня же ему было радостно: так или иначе, он окажется наконец рядом с Богом и согреется в Его свете.

Квинси подъехал к «Одеону» пораньше, приобрел билет и теперь в ожидании спектакля прогуливался по фойе старого театра. Каждую стену здесь украшали бюсты, живописные и рельефные портреты актеров. Жадно впитывая это великолепное зрелище, он признал среди прочих большой фотографический портрет Сары Бернар в золотой раме. Под снимком помещалась табличка с именем знаменитой актрисы и ее титулом: La reine de I'Odeon.[22]Квинси остановился перед фотографией сэра Генри Ирвинга, гастролировавшего здесь когда-то с постановкой «Гамлета». По общепринятому мнению, Ирвинг считался величайшим из лицедеев, когда-либо произносивших со сцены бессмертные слова Шекспира. Талант большинства актеров проявляется в том, что через силу собственных переживаний они умеют внушить те же эмоции и публике. Они всегда ищут возможностей сыграть на струнах зрительской души. Ирвинг же, напротив, подходил к каждой роли с интеллектуальными мерками, принимая в расчет и замысел драматурга, и жизненный опыт конкретного героя. Хотя собратья по ремеслу не уставали поднимать Ирвинга на смех, своим новаторским подходом он сумел завоевать восхищение публики. То же самое в прессе говорили и о Басарабе; один из критиков даже обронил в восторге чувств, что Басараб унаследовал от сэра Генри Ирвинга мантию «Величайшего актера мира».

Квинси заметил, что все еще держит в руках конверт, на который у него ушло немало трудов. Сначала он приобрел дорогой писчей бумаги, потом заплатил несколько франков знакомому уличному художнику, чтобы тот украсил конверт алыми контурами театральных масок. Изящным почерком — искусству каллиграфии научила его мать — юноша надписал конверт: Басарабу — от Квинси Харкера, эсквайра. Сделав выводы из вчерашнего столпотворения, устроенного поклонниками актера, Квинси решил, что его письмо должно выделяться из массы восторженных посланий, которых Басарабу предстоит, без всяких сомнений, получить великое множество. Он надеялся, что теперь вид у конверта самый внушительный.