Но молчала красава, лишь смотрела на меня светло-зелеными своими глазами хризолитовыми.

— День добрый, — поклонилась я в пояс, котомку свою к груди прижав. Убрать бы ее куда-то, чтоб не мешалась, да только не знала я, можно ли вещи свои тут оставлять. Да и не положено, наверное, с ними заходить, только негде мне было их пристроить.

На столе лежали перья, чернильница в виде поднявшейся на хвосте рыбки, пергаментные свитки, скрепленные красными шелковыми веревочками из скрученных меж собой нитей. Ничего лишнего, что могло бы отвлекать от дела.

— Проходи, Алена Ивановна, присаживайся… — послышался бархатистый голос, и ярко вспыхнули свечи, осветив лицо женщины. Накосник, украшенный жемчугом, золото волос, взгляд впрозелень, на кокошнике — смарагды и малахитовая крошка, выложенная дивным цветочным узором, платье из блескучего алого шелка… Хороша.

Но откуда ей мое имя известно?

Видать, сильная волшебница она.

Я на деревянных, негнущихся ногах подошла к столу, присела на лавку, чую — руки мелко дрожат, ладони и ступни холодеют, словно я над пропастью стою и гляжу вниз зачарованно, боясь сорваться. Жутко. Страшно. И манит эта неизвестность, и жаждешь ощутить ветер возле разгоряченного лица и чувство полета узнать, бездну под ногами ощутить.

— Благодарствую… — отозвалась я, косу теребя. Не знала, куда руки деть, куда смотреть положено, вдруг да рассердится волшебница от пристального взгляда — он у меня цепкий, недобрый, как в деревне говорили. Могла я прошлое увидеть, но не желаючи — само оно получалось. Бывает, засмотришься на кого-то и вдруг как в омут проваливаешься, затягивает трясина чужих воспоминаний. Кто ж любит, чтоб их потаенные мысли да наружу были? Никто.

— Не бойся, без моего на то позволения ничего не увидишь в моей душе, — мягко сказала волшебница. — Звать меня Василисой, прозвание — Премудрая, и дан мне дар видеть силы чародейские, что в людях дремлют. От моего слова будет зависеть, останешься ты у нас обучаться премудростям колдовским али домой отправишься…

— Нельзя мне домой! — выпалила я и рот ладонью прикрыла — надо же, перебила волшебницу. Уши и щеки вспыхнули — я всегда легко краснела, вот и сейчас, видать, кровь к лицу прилила. — Простите…

— Прощаю. — Василиса голову чуть склонила, внимательно меня рассматривая. Что она видела? Детство мое сиротское?.. Видела ли, как я умею костры взглядом зажигать? Хотя разве ж дар то — проклятие одно. Как-то свечу хотела зажечь, едва отцовскую мельницу не спалила… Иль видела Василиса, что язык птиц и зверей я разумею?

Что поняла она обо мне в этот день?

Губы ее красные, словно брусника, кривились в усмешке, ноздри трепетали, будто пыталась она унюхать что-то, будто зверь лесной… А в глазах любопытство появилось.

— Готова ль ты к испытаниям? — тихо спросила она, поведя плечами, словно что-то мешало ей усидеть на месте. — Но помни — назад пути не будет. Ежели не сможешь ты выполнить мои задания, так навеки останешься за гранью, в Нави, на Той Стороне. Опасно это, но дам я тебе помощника в путь, куклу свою волшебную. Гоня ее звать — хитрая она да злобная, но с заданиями моими, коли ты с ней подружишься, сподможет управиться… Только для того на нее саму управу найти надобно!

И тут же свечи затрещали, огонь мертвенно-синим стал, и лицо Василисы обострилось, словно истаяло воском медовым, провалы глаз чернели над острыми скулами, губы тонкие стали, бледные. А руки вытянулись ко мне, и гляжу — когти длинные, звериные скребут столешницу, оставляя глубокие борозды…

И тут же из-под лавки выпрыгнула ящеркой куколка — размером как моя ладошка, не больше. Глазенки — агаты черные, прорезь рта кроваво-алая, тело из тряпицы льняной, в которую сена напихали. Юркая, жуткая, принялась она плясать лихо на столе. Она пляшет, а у меня сердце в такт ее топоту отзывается.

— Стой! — кричу, а сама пытаюсь ухватить куколку. — Стой, кому сказала!

И кажется, что так важно остановить эту пляску, кажется — все от этого зависит. А Гоня подпрыгнула, скакнула лягушкою, побежала, семеня маленькими ножками, к окошкам на дальней стене. Там прялка стояла, узорами дивными украшенная, и возле нее висело длинное зеркало в оправе из серебра, куколка побежала к нему, захохотала пронзительно, показалось, что птицы это закричали ночные, и прыгнула в омут зеркальный. Делать нечего — я за ней. И испугаться не успела, как приземлилась на груду жухлых осенних листьев.

Слышу — хохот слева раздается, там в лунном свете сосны высятся, хорошо, подлеска нет, я подскочила да и бросилась в ту сторону. Бегу, а смех все дальше меня уводит, шишки под ноги попадаются, ветки сухие, но легко бежать по мягкой земле, выстланной хвоей сухой, да и луна ярко так светит, что все видать, каждый сучок, каждый пенек.

И вот догнала я куклу — ткань на ощупь оказалась как лед, обожгло меня холодом. И хоть заледенела рука, а держу крепко, чтобы не упустить. А куколка хохочет, и вокруг тени сгущаются.

— Поймать поймала! А удержишь ли? — и взвилась в воздух, а я за ней.

Страшно стало, выстыло все внутри, сердце оборвалось, словно в пропасть ухнуло. Я глаза зажмурила, из последних сил сцепив пальцы на кукле, и так сильно сжала руки, обхватив ее холодное тельце, что кажется, и захотела бы — не смогла бы отпустить поганку. Судорога по телу прошла, а я лишь крепче зажмурилась, казалось, стоит открыть глаза — и все, пропала. Тьма вокруг меня искрилась, сверкала самоцветными узорами, словно мастер дивный ее украсил, а тело мое все сильнее холодело.

— Опускайся! — крикнула я, вложив в этот крик всю свою силу — иногда удавалось мне заставить людей делать то, что хочу. Но для этого обычно разозлиться нужно было. А сейчас я прямо горела от ярости и страха, и гремучая смесь эта силу стократ могла усилить. — Опускайся, шишига болотная!

Куколка ойкнула, и камнем вниз мы рухнули — я не успела испугаться, как чую, стою на земле, словно бы и не свалились с небес мы с Гоней. Она рыбиной речной бьется у меня в руках, вырваться хочет. Шипит что-то, бормочет.

И вдруг вспомнила я, как матушка завораживала-заговаривала омутниц, которые к колесу приплывали да пытались его остановить, чтобы муки у людей не было. Слова те вспыхивали перед моими глазами огненными узорами, колдовской вязью дивной, и мне оставалось лишь успевать читать их.

— Посреди леса — озеро с водой мертвой, водой проклятой, у озера — ручей с водой живой, хрустальной да святой. Как пойду я к озеру да не замочу подол, как умоюсь я той водой ключевой живой… так с тех пор будь подвластен мне мир ночной, и анчутки, и черти. И водяной… и вся Навь, что сокрыта водой второй, пусть откроется предо мной…

И тут же холод, что от куклы шел, исчез, а она заплакала, как дитя малое.

— Пусти меня… слышишь, пусти! Служить буду, только пусти…

И я поняла — больно ей сейчас, слова мои каленым железом обожгли. Отпустила. Стою, смотрю на нее, брови нахмурив, наверное, опять морщинка меж ними пролегла, мне еще травница Дарина, что воспитала меня, говорила, что с детства у меня метка эта, что нельзя мне злиться да печалиться, некрасивая я становлюсь. Но не до красоты сейчас. Сейчас из лесу этого выбираться надобно. Как там Василиса сказала? — не выйдешь коли, навеки в Нави бродить-блуждать будешь, на Той Стороне реки Смородины.