ни такого будущего, ни таких надежд; нет ничего, кроме сознания, что они солдаты и нужны лишь потому, что могут сражаться. Оба мы, думал Шарп, солдаты удачи, наша ставка – жизнь. Он взглянул на полковника. Какая тяжелая потеря!

Шарп прислушался к идущему из города гулу, к звукам победы и грабежа. Возможно, когда-то давно, когда мир был свободнее и меч открывал дорогу в любое будущее, у солдата удачи была надежда. Иное дело теперь. Все меняется с ошеломляющей быстротой – три года назад, когда армия разбила французов под Вимейру, она была маленькой – теплая компания, да и только; генерал мог за одно утро объехать войска, успевал познакомиться с солдатами, запомнить их. Шарп знал большинство офицеров в лицо, если не по именам, а они зазывали его к своим бивачным кострам. Иное дело теперь: есть генералы такие и сякие, дивизионные и бригадные, начальники военной полиции и старшие капелланы. Армия так выросла, что не может сделать дневной переход по одной дороге. Веллингтон поневоле сделался недоступен. В войсках появились бюрократы, защитники папок с документами, и вскоре человек будет значить меньше, чем лист бумаги, вроде того забытого рапорта в Уайтхолле.

– Шарп!

Майор Форрест, размахивая руками, бежал по каменной осыпи. С ним было несколько солдат, двое несли дверь – носилки для Лоуфорда.

– Что случилось?

Шарп указал на развороченные камни:

– Заминированный подкоп, сэр. Полковника задело взрывом.

Форрест покачал головой:

– О господи! Что же нам делать?

Вопрос никого не удивил – майор был человек добрый, но нерешительный.

Капитан Лерой, американец, сохранивший верность британской короне, наклонился, чтобы прикурить тонкую черную сигару от тлеющего бревна.

– В городе должен быть госпиталь.

Форрест кивнул:

– В город. – Он в ужасе уставился на полковника. – Боже мой! У него нет руки!

– Да, сэр.

– Он выживет?

Шарп пожал плечами:

– Бог его знает, сэр.

Внезапно стало холодно, очень холодно; ветер задул в брешь, пронизывая солдат, которые закатывали на самодельные носилки полковника, благо все еще не очнувшегося. Шарп вытер обрывком Лоуфордова плаща палаш, сунул его в ножны и поднял воротник шинели.

Не такое вступление в Сьюдад-Родриго он воображал. Одно дело – прорываться в крепость, в победном воодушевлении преодолевать последние препятствия, и совсем другое – медленным траурным шагом следовать за Лоуфордом. Торжество улетучилось. Неизбежно пришли другие мысли, как ни стыдился их Шарп.

В Южном Эссекском будет другой полковник, чужак. Батальон изменится – возможно, к лучшему, но только не для Шарпа. Лоуфорд, чье будущее по капле сочилось в грязные бинты, научился доверять Шарпу много лет назад, под Серингапатамом, Ассайе и Гавилгуром, но вряд ли новый начальник станет благоволить офицеру, поднявшемуся из низов. Преемник Лоуфорда придет со своими обязательствами, своими идеями, и старые узы дружбы, верности, даже благодарности, скреплявшие батальон, распадутся. Шарп подумал о своем назначении. Если бы пришел отказ – а мысль, что такое возможно, не шла из головы, – Лоуфорд закрыл бы на это глаза. Он бы на свой страх и риск оставил Шарпа капитаном и командиром роты. Новый начальник распорядится по-своему: судьба Шарпа становится неопределенной.

Они углублялись в город вместе с толпой солдат, намеренных вознаградить себя за ночные труды. Несколько рядовых из 88-го проникли в винную лавку, разнеся штыками дверь, и теперь бойко торговали краденым вином. Кое-кто из офицеров пытался навести порядок, но их не слушали. Из окна в верхнем этаже на узкую улочку водопадом струилась ткань, словно гротескная пародия на праздничное убранство: это солдаты уничтожали то, что не могли унести. Возле двери лежал испанец, кровь десятками ручейков бежала из его простреленной головы; в доме раздавались визг, крики и женские рыдания.

На главной площади происходило массовое умопомешательство. Солдат 45-го, пьяный в стельку, неверной походкой прошествовал мимо Шарпа и махнул бутылкой перед самым лицом капитана:

– Склад! Мы открыли склад!

Дверь во французский винный склад была снесена. Слышались вопли, грохот выкатываемых бочек и выстрелы – обезумевшие люди сражались за выпивку. Соседний дом пылал, солдат 45-го полка метался в агонии – красный с зеленым кантом мундир 45-го полка дымился на спине, и бедняга попытался залить его, плеснув через плечо из бутылки. Спирт вспыхнул, обжег руки; солдат повалился на камни, забился в судорогах и затих. На другой стороне площади горел еще один дом, из окон верхнего этажа высовывались люди, они звали на помощь. Снаружи на мостовой визжали женщины, указывая на запертых в доме мужей, а солдаты хватали женщин и уволакивали в проулки. Рядом грабили лавку. Из дверей выбрасывали хлеб и окорока, их ловили на штыки, и Шарп различил внутри здания отблеск огня.

Некоторые подразделения сохранили дисциплину, они следовали за офицерами, тщетно пытавшимися навести порядок. К толпе пьяных приблизился всадник, замахнулся ножнами, заставляя освободить проход, и выехал из толпы с молоденькой девушкой, которая, крича, цеплялась за седло. Всадник отвез девушку к группе воющих женщин, которых охраняли трезвые солдаты, и поспешил обратно в толчею. Визг, крики, смех, рыдания – звуки победы.

За всем этим с ужасом наблюдали уцелевшие солдаты французского гарнизона, согнанные на середину площади. Большинство из них еще не были разоружены, но они не сопротивлялись британским отрядам, которые в поисках поживы систематически прочесывали ряды побежденных. Некоторые женщины цеплялись за французских мужей и любовников; этих не трогали. Никто и не думал мстить французам. Перед осадой прошел слух, что всех защитников вырежут, не из мести, но в назидание гарнизону Бадахоса: чего ждать, если крепость будет сопротивляться. То был всего лишь слух. Этих лягушатников погонят через Португалию по зимней дороге к Порту, а потом повезут на кораблях в туманный Дартмур, в сырые плавучие тюрьмы или даже в новехонькие тюрьмы для военнопленных.

– Господи боже! – При виде бушующей солдатни глаза майора Форреста расширились. – Скоты! Просто скоты!

Шарп промолчал. Солдату нечего ждать от жизни. На жалованье не разбогатеешь, бои, в которых можно поживиться, нечасты; осада – самая тяжелая часть ратного труда, и победа всегда считается поводом отбросить всякую дисциплину и взять свое в покоренной крепости. А если крепость еще и город – тем лучше, больше добычи, и если жители города – ваши союзники, значит им не повезло, они оказались в неподходящем месте в неподходящее время. Жизнь всегда была такова и всегда будет, потому что таков солдатский обычай, древний обычай. По правде сказать, Сьюдад-Родриго не так уж сильно и пострадал. Шарп видел немало трезвых, дисциплинированных солдат, которые не принимали участия в грабежах; наутро они приведут в чувство пьяных, уберут трупы, и мародерство закончится похмельным изнеможением.