очень не понравилось. Радость, так согревавшая его весь день, куда-то пропала… Он переводил взгляд с одного измождённого лица на другое, но, к удивлению, не находил в них никакой агрессии. Наоборот, что-то похожее на улыбку жило на лицах этих людей и множество ответных чувств проснулось в душе Бернардоне, от непонимания и удивления до уверенности, что всё закончится миром. Он не вышел на улицу, остался стоять в дверях, из-за его спины выглядывали растерянные слуги. В толпе дружно о чём-то говорили, но в общем их хоре понять ничего было нельзя. Бернардоне, чувствуя себя всё более уверенно на пороге своего дома, поднял руку и шум постепенно стих. Пришедшие постепенно приближались и это не выглядело угрожающе, что-то другое привело их сюда. Пьетро жестом велел им остановиться и не подступать ближе, и случилось именно так, как он потребовал. Выбрав среди толпы одного, на вид наиболее подходящего для беседы, он кивнул ему и коротко предложил:

— Говори, я тебя слушаю!

— Дорогой синьор! — начал человек, приложив руку к сердцу (вокруг стало тихо и Бернардоне такое начало удивило) — все мы просим прощения, что потревожили Вас, но мы не могли не появиться здесь этим вечером. Ведь именно благодаря Вам получили мы и пищу, и защиту, и благословение Господне…

— Ты ошибаешься, сегодня я не покидал своего дома, и даже ни с кем из посторонних не разговаривал. Повторяю, все вы заблуждаетесь, если и облагодетельствовал вас кто-то, то это точно не я, — Пьетро совершенно успокоился, стало ясно, что всё это просто недоразумение — идите с Богом.

Вокруг зашумели и его собеседник продолжил:

— Синьор, это правда! Сегодня в полдень Ваш сын Джованни накормил и одарил серебряными деньгами всех несчастных на площади перед храмом. Он ел с нами хлеб, спрашивал о наших нуждах и назвал своё благородное имя. И нет здесь никакой ошибки, все мы пришли благодарить отца, у которого такой прекрасный сын…

Много чего ещё говорил, благодарно прижимая руки к груди, этот бедный и невзрачный человек. Люди за его спиной вторили ему, приветствуя счастливого отца замечательного сына, но не мог уже воспринимать их слова Бернардоне, молча стоял, устремив взгляд куда-то вдаль и цепляясь за дверной косяк. Видя, что хозяину нехорошо, Филиппо и Антонио подхватили его под руки, оттащили во дворик и заперли дверь. Оставалось только ждать возвращения домой Франческо, но было уже понятно, что возвращение это будет значимым, непростым и печальным. Так и произошло. Джованна, прижимая руки к груди, со стыдом наблюдала, как мелко и недостойно повёл себя муж по возвращении домой Франческо. Эти упрёки, отвратительное кривлянье, какая-то суета… Наконец, последовал хлёсткий удар, за ним — страшное невозвратимое проклятие. О, лучше бы ей на свет не родиться чтобы не видеть этого… Загремели замки, захлопнулась за сыном тяжёлая подвальная дверь, и побежал её Пьетро куда-то в город…

После трудного разговора с падре Паоло (понял ли тот что-нибудь из его путанных слов, слёз и восклицаний?), захотелось Пьетро побыть одному. Уединившись, долго сидел он на постели, не услышав даже как вошла в комнату Джованна. Незамеченное утром белое облачко нависло над их домом грозовой тучей и не могло это исчезнуть так просто, для этого требовалось и время, и сердечные усилия, и смелость. Джованна видела, что озноб бьёт её мужа, сама же она хмурилась, но держалась. Франческо был взаперти, решения предстояло принимать Пьетро, а что же она? Наконец, ей показалось, что нужные слова нашлись:

— Пьетро, я здесь, рядом…(она обняла мужа, хорошо зная, как благотворно действуют на него её прикосновения, и вот уже взгляд Бернардоне перестал блуждать), — если хочешь, я побуду с тобой…

Им и раньше приходилось подолгу молчать, ничего страшного они не видели в долгом молчании. Порой даже так получалось, что это безмолвие приносило пользу, но, как видно, не сегодня ожидалось такое чудо. Бернардоне поднял глаза на жену:

— Нужно отнести ему что-нибудь поесть… Да и ночи уже холодные — тогда и плащ мой дорожный тоже ему…

Джованна как будто ожидала этих слов. Она облегчённо перевела дыхание и тихо ответила, медленно подбирая слова, ибо ошибиться было нельзя:

— Ты сам знаешь, что не это тебе нужно делать. Пойдём к нему, ведь он нас ждёт! Открой эту страшную дверь, обними его и он нас простит! О, только бы он нас простил!

Пьетро, чуть было не свернувший на ведшую в тупик дорожку, заметно ожил. Джованна помогла ему подняться на ноги, взяла под руку — «Как он вдруг ослабел! Но ничего, главное то, что мы правильно поступаем… А силы вернутся» — подумалось ей. Пьетро в ответ тихо шептал жене слова благодарности, которые почему-то очень напоминали молитву. Удивительное, лёгкое чувство, какое бывает когда отступает болезнь, посетило его и поселилось в сердце. В чёрных тучах образовалась просинь и оттуда смотрели на это с пониманием и одобрением. Ещё бы — Джованна даже тихонько заплакала — едва Пьетро отпер проклятую дверь, едва встретились взглядом отец и сын, как где-то, только они это слышали, негромко ударил колокол. Широко открыв глаза, Бернардоне всматривался в эту тьму, словно в могилу, ужасаясь, как мог он бросить туда своё дитя, а из подвала, как из темноты материнской утробы, щурясь от яркого света, смотрел, мучительно рождаясь, ищущий свой путь, Франческо. Отец и сын, продрогшие и голодные, они, наконец, оказались рядом, и, как обычно, прижимал Франческо голову к груди отца. И опять посетило Пьетро удивительное чувство, когда ощутил он себя на мгновение кем-то очень сильным, принимающим к себе потерявшегося и найденного детёныша… Так счастливо длилась и длилась короткая минута.

И не так уж много утекло воды в окрестных речках с той поры, как Пьетро Бернардоне обрёл эту последнюю надежду на спокойную жизнь в семейном кругу. Но… Оказывается, недостаточно было показывать на людях пример благочестия; преклонение колен и раздача милостыни после церковной службы, строгий пост и обеты, которые он принёс, не дали ему желанного покоя. Франческо, любимый сын, упрямо шёл по жизни своим путём, и почувствовал себя Пьетро каким-то одноруким. Сына уже не было рядом и фантомная эта боль не покидала измученное тело отца. Не замечать её было невозможно, как нельзя было привыкнуть к странным взглядам соседей и удивлённому их шёпоту за спиной… Однорукость эта сказывалась