— Ладно. Спасибо. — Эдвард, держа диск двумя пальцами, как дохлое насекомое, сунул его обратно в конверт и снова затянул резинку. Зеф, не обращая внимания на его недостаточный восторг, немного застенчиво протянул руку, и Эдвард пожал ее.

— В общем, поздравляю. Успехов и все такое. Я потом звякну тебе насчет вечеринки. Пошел бы, развлекся для разнообразия. — Зеф открыл входную дверь. — Не конец света небось.

На улице был ранний вечер. Зеф и Кэролайн жили в Вест-Виллидж, недалеко от Вашингтон-сквер-парка. Эдвард вышел на Шестую авеню и повернул направо, к центру. Он устал и чувствовал себя странно пассивным. Теперь куда, в офис? Нет, решил он, на сегодня хватит. Зайду туда завтра утром.

Солнце садилось, но дневная жара пока не спадала. Эдвард сделал глубокий вдох. Воздух представлял собой сложную, но не то чтобы противную смесь, свойственную только Нью-Йорку: дымки с тележек уличных торговцев, испарения подземки, пары от миллиона кофейных чашек и деликатные миазмы, испускаемые блестящими журналами за пятнадцать долларов. Съемочная группа тянула из анонимных белых трейлеров толстые черные провода, вытесняя прохожих с тротуара на мостовую. Сбоку, на трех столиках, лежали запечатанные в пластик коробочки со спагетти и баночки с содовой. Киношники поливали все вокруг белой пеной наподобие крема для бритья, готовясь снимать зимнюю сцену. Ирреальность снега в жаркий летний вечер заставила Эдварда ощутить свою оторванность от всего окружающего.

На Четырнадцатой он поймал такси. Водитель с китайской фамилией на лицензии ничего не ответил, когда он назвал адрес, но вроде бы понял. Сотовый телефон Эдварда зазвонил — опять Андре. Ну и пусть звонит. Черную обивку столько раз латали, что клейкой ленты там было больше, чем винила, но сиденье осталось мягким и пружинистым, с резко наклоненной назад спинкой. Эдвард боролся с желанием закрыть глаза и вздремнуть. Он расслабленно смотрел, как хипповые фасады Челси за окном сменились утесами из стекла и металла в центре, а затем мимо потек серовато-зеленый Централ-парк со своими ландшафтными горками и кирпичными, ветхими, орошенными мочой викторианскими мостиками.

Эдвард чувствовал себя полностью обессиленным, выжатым как лимон — может быть, из-за пива, выпитого у Зефа. Слишком уж он перерабатывал последние несколько месяцев — объедался и опивался работой, прихватывая по шестьдесят, семьдесят, восемьдесят часов в неделю. Чем больше работы он делал, тем больше ее оставалось, и в желудке всегда оказывалось еще немного места, чтобы ее запихнуть. Единственным ограничителем было время, а его всегда можно увеличить за счет сна. Каждый вечер, ставя будильник, он точно ныряльщик, рассчитывающий небезопасное ночное погружение, прикидывал, как бы выкроить еще немного: как уравновесить давление, правильно оценить свою выносливость и распределить драгоценный запас воздуха.

Образы последнего полугода толклись в голове, словно управлявшие ими силовые поля вдруг отключились. Постоянные сумерки центральных кварталов; непривлекательное лицо ассистентки, уже сидящей за своим столом к его приходу; удобный кожаный стул в кабинете; красный огонек голосовой связи, глядящий на него, как зловещее око; крепкие рукопожатия юристов; сотовый, звонящий во время бритья, в кино, в туалетной кабинке аэропорта Ла-Гуардиа. Мигающий значок электронной почты в верхнем правом углу монитора он видел даже периферическим зрением и все время поворачивал голову к своему столу, как ненормальный. Три-четыре раза в месяц он оставался на всю ночь и отжимался на ковре, чтобы не заснуть до шести, мышцы у него на груди подергивались от поглощенного кофеина, челюсти размыкались с трудом, как у робота. Он ехал домой в угрюмой рассветной тишине, чувствуя себя так, точно получил по голове дубинкой. Потом поднимался в квартиру, принимал душ, внушал себе, что он бодр и свеж, как огурчик, и надевал чистую рубашку. Поправляя галстук в кухне и опираясь на новенькую плиту — он даже газ не включал ни разу, — он видел у тротуара машину компании, пускающую из выхлопа белые облачка; она ждала, чтобы отвезти его обратно, на совещание в семь тридцать.

Эдвард встрепенулся, когда китайский таксист подъехал к его дому, и долго возился, доставая бумажник из брючного кармана. Ему казалось, что он способен упасть и заснуть прямо посреди тротуара. С минуту он совал в замок парадного офисный ключ и только потом нашел правильный. Он и правда готов был отключиться. Но вот он вошел, поднялся по лестнице, захлопнул за собой дверь квартиры и, не дойдя до спальни, рухнул ничком на диван.

Подрастая в штате Мэн, Эдвард не особенно стремился стать инвестиционным банкиром, как, впрочем, и кем-либо другим. Он не принадлежал к тем ребятам, которые с детства мечтают стать врачом, или пожарником, или астронавтом, да не простым, а специалистом по дистанционному поиску. Думая о своем детстве, что случалось с ним редко, он всегда вспоминал снег на перилах веранды: белая линия, четкая, как на чертеже, слегка загибалась вверх около углового столбика, и Эдвард, глядя на нее, прикидывал, отменят завтра школу или нет.

Его семья жила в старом, белом викторианском доме с облысевшим газоном и надувной камерой, подвешенной вместо качелей на заднем дворе. Его родители, бывшие хиппи и члены коммуны, не выдержали жизни на ферме, вернулись в общество и осели в узкой каемке пригородов, отделявшей старый кирпичный город Бангор от холодного внешнего пространства.

Бангор, лесопромышленная столица девятнадцатого века, переживал тяжелые времена. Чтобы отменили занятия, требовалось много снега, но в Бангоре снег, к счастью для Эдварда, выпадал исправно. Если он начинал идти до того, как Эдвард ложился спать — а чем раньше он начинался, тем больше имелось шансов, — Эдвард долго лежал, вслушиваясь в наполненную снегом тишину, а когда родители засыпали, он светил в окно фонариком и следил, как снежинки, вспыхивая в луче, теряются в сплошной белизне на газоне. Он таращился в безлунную тьму, пытался рассчитать частоту и густоту снегопада, принимая во внимание температуру, длительность, влажность и скорость ветра, и возносил безмолвные, но пламенные молитвы окружной школьной инспекции. После этого он обычно просыпался от рева снегоочистителя, высекавшего из асфальта оранжевые искры, а следом полз грузовик с песком, хороня его надежды в месиве грязи и соли.

То, что Эдвард рос среди черно-белого пейзажа, где снег составлял фон с октября по май, могло объяснить проявившийся у него талант к шахматам.

Однажды, когда они пять часов ехали в Бостон к родственникам и мать сидела за рулем, отец дал Эдварду десятиминутный урок на миниатюрной магнитной доске, передаваемой с переднего сиденья на заднее. Эдвард сделал отцу пат с первой же попытки, побил его со второй и с тех пор ни разу ему не проигрывал. Тогда ему было семь. Последующие пять лет он проводил все субботы и часть воскресений в шахматном клубе Кэмдена, некогда величественной, а ныне обветшалой усадьбе, где пахло отставшими от стен обоями и старой мебельной набивкой из конского волоса. Клуб посещали почти исключительно ушлые юные дарования вроде Эдварда и меланхолические старцы, в том числе два ностальгических русских эмигранта — они бормотали в лохматые бороды «Bozhe moi!» и «Chyort vozmi!», когда Эдвард элегантно загонял в ловушку их коней и брал в клещи ладьи.