Последний глоток был допит как раз вовремя. Публика начала вставать и переходить в соседнее помещение, где, как в свое время довелось констатировать Корфу, находился небольшой зал с лекторской кафедрой, украшенный серпасто-молоткастым гербом. Правда, на этот раз кафедру убрали, у стены было устроено возвышение, освещенное жутковатыми железными треногами, которые при должной фантазии можно было принять за софиты. Над всем этим был развешен большой трехцветный флаг.

Фрол и Ухтомский, скромно заняв места в предпоследнем ряду, стали ждать. Знаменитость, следуя неписаной традиции, несколько задерживалась. Фрол, оказавшийся среди высшей столичной знати, вновь занервничал и, если бы не поручик, то, наверное, не выдержал бы и ушел, не дождавшись начала. Ухтомский же, похоже, получал своеобразное удовольствие, разглядывая публику. Губы князя то и дело кривились в усмешке, глаза недобро щурились, а временами он отворачивался, с трудом удерживаясь от каких-то рвавшихся из глубины души замечаний. Лишь однажды он удивленно дернулся: – Этак, Фрол Афанасьевич, можно и в желтый дом попасть. Вылитый Саша Трубецкой! Даже прическа та же! Ну фантом!

– Так, может, это он и есть? Тоже… командированный, вроде тебя.

– Нет, – помрачнел поручик. – Я б и сам так подумал, но нет. Похоронили мы Сашу. Еще в апреле 17-го года. Под Ригой. У него сын остался… А это правнук, наверное. Но как похож…

Наконец где-то сбоку зашумело, и по проходу под шумные аплодисменты прошествовал высокий полный господин с изящным брюшком, носивший, как верно указал Фрол, не только клочковатую бороду, но и ухоженный понитейл. Великий мэтр, раскланявшись, поднялся на возвышение, где уже горели треногие софиты.

К удивлению Ухтомского, Звездилин не спешил демонстрировать свои вокальные возможности. Пространно поздравив присутствующих с обретенной свободой, он посвятил минут пятнадцать критике павшего режима. Примерно столько же времени ушло на одобрительные высказывания мэтра о давних дореволюционных годах. Похоже, певец подходил к самому главному. И действительно, он сделал изящный словесный пируэт, высказав свое восхищение самим фактом выступления перед воскресшим российским дворянством, после чего скромно намекнул, что сам – потомок старинного рода графов Звездилиных, присовокупив, что имеет грамоту об анноблировании, выданную на днях как раз в этих стенах. Пока зал аплодировал, с губ Ухтомского не сходила кислая улыбка, он тихо пробормотал какую-то загибистую фразу, из которой Фрол уловил лишь слово «гаер». Между тем, граф Звездилин, поцокав ногтем по микрофону, прокашлялся и наконец запел.

Фрол не был поклонником певца, но, проведя большую часть своей жизни в ПГТ Дробь Шестнадцать, где знаменитости появлялись только на экране телевизора, слушал Звездилина с интересом. В конце концов, некоторые старинные романсы Звездилину так и не удалось испортить до конца, и пару раз Фрол даже принимался вместе со всеми аплодировать маэстро.

Ухтомский слушал молча, скрестив руки на груди и, если не считать блуждавшей по его лицу усмешки, внешне никак не выражал эмоции.

Спев несколько романсов, певец перешел к наиболее интересной части концерта. Зал прослушал песни про хорунжего, вовремя не пристрелившего лошадь, про дорогую графиню, которой не рекомендовалось лишний раз нервничать, и про безбожного прапорщика, утопившего в тихом омуте золотые погоны, отчего ему и конец пришел.

Покуда Звездилин пел, усмешка постепенно сползла с лица Виктора, губы сжались и побледнели, а руки вцепились в подлокотники кресла. Наконец знаменитость объявила свою самую известную – легендарную – песню «Поручик Ухтомский». При этих словах Виктор окаменел, затем помотал головой, точно прогоняя наваждение, но песню прослушал внимательно, время от времени закрывая глаза, словно пытаясь что-то вспомнить.

Переждав овацию и приняв должное число букетов, Звездилин вместо очередной песни вновь обратился к залу. Сославшись на постоянно задаваемые вопросы по поводу легендарного шедевра, он решил удовлетворить любопытство своих уважаемых слушателей, поведав им историю создания знаменитой песни.

– Фрол, это же с ума сойти можно! – возбужденно зашептал Ухтомский, с которого спала вся его невозмутимость. – Это ведь наша песня! Ее Славик Арцеулов сочинил! Слова, конечно, немного другие, но это она!

– Елы, так это, значит, про тебя! – поразился Фрол, знавший, конечно, знаменитый шлягер, но никак не подозревавший о такой возможности.

– Да нет, не совсем. Там вначале «поручик Орловский» было… Андрей Орловский из второго взвода…

Между тем Звездилин начал рассказ. Его версия, однако, выглядела несколько иначе. Прежде всего он с легкой иронией отметил, что на великий шедевр претендуют уже полтора десятка авторов, причем этот список включает даже Зинаиду Гиппиус, Марину Цветаеву и Лебедева-Кумача. Истина, однако, в другом, и эту истину он сейчас поведает залу. Дело в том, что песню сочинил он, граф Звездилин.

По залу прошел легкий шелест. Уловив его, артист улыбнулся немного снисходительно и заметил, что некоторые средства массовой информации спекулируют на том, что «Поручик Ухтомский» был известен и десять лет назад, и двадцать, и даже двадцать пять. Кто-то на основании этого пытается сделать различные, столь же безответственные, выводы. А выводы эти действительно безответственные, поскольку песню эту он, Звездилин, написал в шесть лет, как раз тридцать лет тому назад.

– Однако, – процедил Ухтомский, – граф Звездилин-Вундеркиндский…

Маэстро охотно поделился подробностями. В шесть лет он нашел в гараже седло, принадлежавшее его знаменитому деду, фельдмаршалу Звездилину. Играя в «казаки-разбойники», будущий великий певец сел в это седло и внезапно почувствовал озарение. Тут же, сидя в седле, он сочинил знаменитую песню, вернее первый ее вариант, поскольку их теперь двадцать четыре. И все они, естественно, принадлежат одному автору, то есть самому маэстро.

– Помилуйте! – какой-то старик вскочил с места. – Эту песню пели еще в гражданскую войну!

– Дедушка, – снисходительно улыбнулся артист, – вам несколько изменяет память. Склероз, господа! – Звездилин вновь улыбнулся залу и слегка погладил себя по животику. Старик, дернувшись, как от удара, осел в кресло.

– Милостивый государь! – Фрол и не думал, что голос Ухтомского может быть таким звонким и сильным. – Я не страдаю склерозом! Эту песню пели в Марковском полку еще в апреле 18-го. В сентябре ее текст напечатал «Екатеринодарский вестник».

Поручик стоял, высоко подняв голову, глаза были прищурены, руки вцепились в спинку впереди стоящего кресла.

– А в 27-м – «Русская мысль» в Берлине, – добавил кто-то, и зал зашумел.

– Как вам не стыдно! – завопила какая-то дама средних лет, в свою очередь вскакивая и размахивая сумочкой. – Как вы можете сомневаться в словах господина Звездилина? Стыдитесь!

– Графа Звездилина? – переспросил кто-то, и несколько человек захохотало.

– Фельдмаршала, – ответили ему, и хохот усилился.

– Господин Звездилин! – продолжал Ухтомский. – Если вы действительно дворянин, немедленно извинитесь перед залом! В том, что вы говорили, нет ни слова правды!