завершает Синодальный сборник (л. 450–464), составленный любителями церковно-исторической книжности лишь в середине XVI в. Никаких ниточек к дьяку Василию сборник не дает, в отличие от рукописей, в которых мы видим списки «Хожения за три моря». Они-то связаны в Василием Мамыревым неразрывно. И вокруг этого очевидного факта в науке разыгралась драма «посольского дьяка», очевидная в текстах, но малопонятная непосвященным.

Драма «посольского дьяка»

Достаточно посмотреть, как Я.С. Лурье в приводимом нами ниже академическом издании активно уверяет, что Василий Мамырев никогда не был посольским дьяком[50], чтобы понять: здесь что-то не так. Даже в краткой словарной старье он посвятил этому вопросу больше страницы![51]

«В научной и научно-популярной литературе путешествию А(фанасия) Н(икитина) часто придается большой практический или даже государственный смысл. – Сообщает Лурье. – А. Н. рассматривается как «торговый разведчик» Ивана III, «предприимчивый купец», разыскивавший некогда существовавший, но потерянный путь в Индию; особое значение придается тому, что его записки передал одному из летописцев Василий Мамырев, в котором видят «дьяка посольского приказа» (М.Н. Тихомиров, Н.В. Водовозов, Н.И. Прокофьев)»[52].

Почему «передал одному из летописцев», как будто «Хожение за три моря» могло попасть во времена Мамырева в разные летописи, или великокняжеский свод с его текстом вел «коллектив авторов», – загадка. Но каким образом великий историк М.Н. Тихомиров мог увидеть в Василии Мамыреве сотрудника приказа, возникшего лишь через 59 лет после кончины дьяка, – загадка намного большая. Тихомиров такого и не увидел[53]. Не случайно Лурье не дает ссылки на работу, где академик якобы сделал детскую ошибку. Не рассказывал такого и московский филолог Н.В. Водовозов в своей популярной лекции: у него дьяк лишь ведал посольскими делами[54]. Что «Василий Мамырев … в 1470 г. был назначен Иваном III дьяком посольского приказа» неосторожно заметил филолог Н.И. Прокофьев в рассказе о «Хожении гостя Василия» и комментарии к «Хожению за три моря»[55]. Но и он даже не намекает на официозность миссии Афанасия Никитина, явно или тайно служившего Москве, а не родной Твери.

В походе против коллег, якобы представивших Афанасия Никитина «торговым разведчиком» Москвы, Лурье сам впадает в ошибку, утверждая, что «Василий Мамырев, получивший записки А(фанасия) Н(икитина), никогда не был посольским дьяком»[56]. При отсутствии приказов и заметного разделения функций дьяков при Иване III, посольским дьяком был дьяк при посольстве. Василий Мамырев выступал таковым в посольстве митрополита Вассиана, боярина В.Ф. Образцова Симского и конюшего В.Б. Тучко-Морозова к братьям великого князя в феврале 1480 г.[57], – и Лурье это хорошо знал.

Заблуждения филологов стали искаженным отражением не очень явных споров историков о том, что предшествовало образованию Посольского приказа. С.А. Белокуров полагал, что еще не оформившаяся в центральное государственное учреждение дипломатическая служба в XV и первой половине XVI в. находилась в ведении казначея[58]. В этой связи родились домыслы, что казенная палата, где собирались важные документы, была местом работы подчиненных казначею дьяков, из которых кому-то могли быть поручены дела посольские. Это чисто умозрительное предположение опровергалось мнением В.И. Саввы, уверившего нас, что великокняжеские казначеи не являлись по своей должности руководителями дипломатической службы[59]; следовательно, и постоянного посольского дьяка не было. Затем Е.И. Индова показала, в ведении казначеев находилась некоторая часть посольских документов[60]. Призрак посольского дьяка без посольства возник вновь.

Реконструкция формирования государственного архива А.А. Зиминым, о которой мы упоминали выше, вновь вернула ученых к пониманию, что распределения документации (и, соответственно, функций дьяков) по тематике, близкой к будущим приказам, при Иване III еще не было. Пример самого Василия Мамырева хорошо показывает, что он исполнял разные поручения и был причастен к самым разным документам.

В любом случае он не был общеизвестным официальным лицом, ведавшим внешними сношениями, кому купцы непременно должны были принести сочинение Афанасия Никитина, умершего по дороге в Смоленск из крымской Кафы через земли великого княжества Литовского. В этом несколько запутавшийся в терминах Я.С. Лурье прав. Впрочем, так думали и понимавшие характер службы дьяков историки (А.А. Зимин, В.А. Кучкин и др.; М.Н. Тихомиров этот вопрос не затрагивал).

Правда, замечательный текстолог Лурье и здесь не удержался от преувеличения, заключив, что раз Мамырев «не был посольским дьяком», то и «путешествие А(фанасия) Н(икитина) было предпринято на свой риск и страх, без какой-либо официальной помощи»[61]. Помощь в виде княжеских охранных грамот ему как раз оказана была, причем не только из Твери, но и их Москвы. Другое дело, что она не очень-то помогла. Все пошло не так, как планировал купец и благословляли княжеские дьяки.

Гневная (чем и объясняются неточности) отповедь Лурье придуманным им оппонентам, которые де изображают Афанасия Никитина «торговым разведчиком» Ивана III, посланным непременно Василием Мамыревым, вытекает из неясности вопроса, почему купцы принесли «Хожение за три моря» именно этому дьяку. Но «гости» могли просто обратиться к великокняжескому казначею, из дьяков при котором именно Василий Мамырев был склонен заинтересоваться уникальным рассказом о странах почти неведомых. Причем настолько, чтобы передать «Хожение» Афанасия Никитина летописцу, связь которого с дьяком очевидна.

Рукописи рассказывают

Чтобы понять, насколько в действительности важна роль Василия Мамырева в передаче нам «Хожения за три моря», следует обратиться к рукописям этого сочинения. Прежде всего, они связаны именно с тем великокняжеским летописным сводом, из которого летописцы черпали богатые сведения о дьяке Василии. А неведомый нам составитель этого свода четко указал на то, что рукопись «Хожения за три моря» была получена им именно от Василия Мамырева, и ни от кого другого[62].

Насчет личности составителя Свода 1480‑х гг., летописца большого таланта и безусловного патриота Руси, при том весьма критичного к деяниям великого князя Ивана III, существуют лишь предположения. Из них самое интересное, что Свод составлял дьяк митрополита Московского и всея Руси Родион Кожух[63], оставивший во владычных документах 1461–1482 гг. не менее яркий след, чем Василий Мамырев в великокняжеских[64]. Его именем подписаны два вошедших в Свод сказания о событиях 1460 г.: «о трусе (землетрясении. – А. Б.), бывшем в земли нашей» и «чюдеси великого чюдотворца Варлаама о умершем отроце»[65]. Увы, предположение это умозрительное: составитель Свода пишет о себе от первого лица, но не называет своего имени и не дает намека на свое звание.

Предваряя текст «Хожения за три моря», вставленный в Свод в описании событий 6983 г. от Сотворения мира, т. е. от Рождества Христова 1474/1475 г., летописец рассказал, что в этом году он получил («обретох») рукопись тверского купца Афанасия, который четыре года был в Индии[66]. Свое имя и отчество Афанасий сын Никитин назвал в молитве, которой начинается