Увы, когда мы вошли в кафе, нам сообщили, что господин Чомбе скончался в «скорой» по дороге в больницу.

В тот день Мама закрыла кафе и заперлась в своей комнате.

Назавтра она вернулась к работе, но больше не произнесла ни слова. Завсегдатаи кафе из сочувствия к ней сделали вид, будто не замечают этого, и повели себя как обычно.

– Ррро-о-о! – восхищенно вскричала мадемуазель Тран, увидев, как Мама исписывает уже третью тетрадь.

– Фату, пора бы нам заполнить налоговую декларацию, – сказала мадам Симона, глянув на календарь.

Но Мама лишь испепелила ее взглядом, и только.

С этого момента завсегдатаи вели беседы исключительно между собой.

Наконец Мама произнесла одну фразу, когда я вернулся из школы:

– Сколько тебе лет, Феликс?

Ее вопрос меня крайне удивил: мы совсем недавно отпраздновали мой день рождения.

– Двенадцать.

– А поточнее?

– Двенадцать лет и один месяц.

– Это точно?

Я быстренько произвел мысленный подсчет и ответил:

– Двенадцать лет и тридцать три дня.

– Вот именно!

И Мама со строгой миной протерла барную стойку.

– Когда человеку исполнилось двенадцать лет и тридцать три дня, что он должен сделать, вернувшись из коллежа?

– Поцеловать мамочку?

И я бросился к ней. Но Мама, воздев руку с тряпкой, бросила на меня такой негодующий взгляд, что я замер на месте.

– Вот уж нет! Сперва пойди умойся. Ты совсем черный.

– Я?!

– Грязный, как штаны клошара. А ну, быстро в душ!

Я вышел из кафе понурившись – впервые в жизни Мама оттолкнула меня. Стоя перед зеркалом, я пытался найти следы грязи на коже или на одежде. Ничего похожего. Но все равно я подчинился приказу.

Когда я вернулся в кафе, Мама словно забыла нашу недавнюю размолвку, – теперь ее обуревала жажда деятельности.

– Ах это ты, Феликс! Ну, у тебя ноги молодые, сбегай-ка купи мне жавелевую воду, она у меня вся вышла.

Робер Ларусс из своего угла не замедлил дополнить:

– «Жавель – название местечка (ныне парижский квартал), где находился завод по производству химических веществ. Жавелевая вода – раствор солей калия хлорноватистой и соляной кислот (KOCl + KCl) – применяется как моющее, антисептическое и отбеливающее средство».

Из всего этого Мама услышала только одно слово:

– Вы сказали «отбеливающее»?

И она погрузилась в размышления. Доставая деньги из кассы, я ее спросил:

– А где ее продают, эту жавелевую воду?

– Что за вопрос? Да рядом, в бакалее.

– Мам, эта бакалея… она закрыта.

– Как это – закрыта? Что за шутки?! Господин Чомбе никогда ее не закрывает. Она открыта семь дней в неделю и триста шестьдесят пять дней в году. И кстати, попроси его…

Но тут Мама осознала свою промашку и застыла на месте. У нее задрожали губы, она часто замигала и так вытаращила глаза, что они чуть не выскочили из орбит.

В кафе воцарилось неловкое молчание.

Мадам Симона перегнулась через стойку и схватила Маму за руку:

– Похороны состоятся завтра, Фату, на Бельвильском кладбище. Это станция метро «Телеграф». Я туда еду, хочешь, поедем вместе?

Но Мама еле слышно прошептала:

– Ты разве не знаешь? Ведь это я его убила.

Она попыталась выдернуть свою руку, но Симона ее удержала.

– Конечно нет. Ты же такая добросердечная, Фату, ты никому не способна причинить зло.

– До сих пор и я так думала. Да мало ли что я думала! Но теперь…

В этот момент она вздрогнула, как будто что-то вспомнила, резко повернулась и вдруг рухнула без чувств на пол за стойкой.

Это были последние произнесенные ею слова.

Завсегдатаи кафе решили помочь нам с Мамой пережить этот кошмар.

Утратив дар речи, Мама потеряла вместе с ним и свой интерес к жизни, и внимание к окружающим, и всю свою энергию. Ее тело изменилось буквально за одну ночь: из грациозного оно стало неуклюжим. Но на этом печальные перемены не кончились: ее взгляд помутнел и потух, кожа утратила свой лоснистый блеск. Прежний живой ум, казалось, сменился жесткой программой, заставлявшей ее механически исполнять свои обязанности – встать, умыться, приготовить нам еду, сойти вниз, чтобы работать в кафе, а в сумерках вернуться и лечь в постель. Она стала похожа на автомат: теперь ее не оживляли никакие эмоции, никакие чувства. Она по-прежнему истово – но молча – считала все вокруг, однако наряду с этим у нее появилась и другая мания – мания чистоты. Стоило мне попасться ей на глаза – что утром, что вечером, – как она жестом гнала меня в душ и заставляла мыться с мылом. А сама то и дело заходила в нашу тесную ванную, бдительно следя за тем, как я исполняю ее приказ, и что-то бурчала себе под нос, недовольная результатом. Теперь она закупала жавелевую воду целыми литрами у москательщика с улицы Куронн и таскала на себе тяжеленные бутыли, а потом драила ею пол, стулья, столы, тротуар перед входом, и все это по нескольку раз в день. Посещаемость нашего заведения плачевно сократилась – едкая вонь гипохлорита забивала былые ароматы напитков и кофе; теперь в кафе пахло, как в больничном коридоре после дезинфекции. Мадам Симона вместе со мной отвела Маму к терапевту, который диагностировал депрессию и прописал какие-то пилюли. Голос у него был тусклый, внешность бесцветная, и он расценивал нашу ситуацию так спокойно, что его апатия меня утешила. Выходя от него, мадам Симона наклонилась ко мне и шепнула:

– Видал физиономию этого лекаря? Что ты о нем думаешь?

– Ну-у-у…

– Неужели она тебя не испугала, его рожа? Лично я думаю, что один его вид способен нагнать на человека депрессию.

– Все может быть…

– А его снадобья – все равно что кроличий помет, результат один и тот же. Я тебе вот что скажу: если бы его антидепрессанты помогали, он бы не сидел с таким похоронным видом, ты согласен? И вот такой мрачный тип с рыбьими глазами похваляется, что его снадобья вернут больному улыбку и очистят кишки… Да я ему вот ни настолечко не верю!

И она остановилась, чтобы поразмыслить. Мама не слушала наш разговор, но заметила остановку и послушно встала у ближайшей витрины, устремив на нее пустой взгляд. А мадам Симона вдруг схватила меня за плечо:

– У вас родственники какие-нибудь есть?

– Они все умерли. Остался только дядюшка Бамба.

– Это ее брат?

– Да, старший брат. Они переписываются.

– А ты с ним знаком?

– Нет.