…получаю на уровне рынка и мне хватает,

…и что Тесса в моих глазах всегда красивая, уникальная и единственная, и я не могу оценивать ее по шкале миловидности, и никогда не могла,

…и что я занимаюсь тем, что мне близко, и что мне приносит радость…

…и я не знаю, насколько это нормально и для кого.

Мне очень сложно свести весь сложный, субъективный, неоднозначный, многоплановый мир к черно-белому «хорошо» и «плохо». Мне сложно жить в мире оценок.

– Оценка неизбежна! Вы же знаете, что есть хорошие и плохие поступки?

– Я знаю, что оценка и познание взаимоисключающи.

При отсутствии привычки немедленно оценивать есть шанс услышать, а что же говорит некий условный «плохой человек»: почему, зачем он так поступил. Это вынуждает задуматься над его чувствами, мотивами и точкой зрения. Лишает возможности видеть в человеке объект, вынуждает реагировать, сочувствовать, понимать, слышать, думать.

Чувства маленького ребенка – чувства-сырец. Он говорит на языке чистых, не затуманенных ничем эмоций. Они пока не обтесаны и не скованы анализом «а можно ли так чувствовать?», их правильности, пристойности, адекватности и полезности. Ребенок пока не внимает словам и не следует голосу разума – он выискивает и считывает наши чувства. Именно поэтому психологи говорят, что отсутствующий, игнорирующий родитель страшнее чересчур эмоционального. Ребенок познает мир через эмоциональный ответ взрослого на его чувства.

Оценка нарушает поток взаимного познания. Оценка – это отказ от опыта совместного чувствования, со-чувствования. Это отказ от «я», от ответственности за свои чувства. Вместо: «Я вижу», «Я понимаю», «Я чувствую боль», «Я сердит» – ребенок слышит безличные: «Это плохо», «Ты дурно поступил», «Ты тупой».

Оценка – это замена «я»-чувств на суждение, резолюцию, штамп с характеристикой. Говоря с ребенком на языке оценок, мы отказываем ему в чувствах, заменяя их суждениями, о-суждениями. Он говорит с нами от первого лица, а в ответ слышит обезличенную тарабарщину. И учится реагировать так же (дети быстро адаптируются), и вырастает во взрослого, задающего сакраментальный вопрос: «А это вообще нормально?»

В ситуации горя или сильного стресса мы, как на войне, отмораживаемся: отключаем себя от многих эмоций, почти перестаем чувствовать и со-чувствовать. А потом растим детей и не можем удовлетворить их потребности в общении на языке чувств, заменяем его оценкой как способом ориентироваться, и дети отмораживаются следом за нами.

Отмороженное ощущение собственного тела заменяется подсчетом калорий, отмороженные эмоции – оценками: «Забей», «Не нагнетай». Мы говорим на том языке, который знаем, и если с детства мы усвоили, что ответом на горе, обиду, гордость, надежду было отстраненное лицо и пулеметная очередь из «как маленький», «воображала», «нытик», «ненормальный», мы не выработали этого навыка – смотреть вглубь, сталкиваться с человечностью.

Вместо этого, вместо попытки понять, узнать, всмотреться, мы теряемся, пугаемся и оцениваем, оцениваем, оцениваем: может, у него диагноз? Может, я плохая мать?! Может, он неправильный ребенок?!! Это же ненормально!!!

Чувствовать – «ненормально» потому, что мы не умеем.

Потому что каждое чувство внутри автоматически переводится в оценку: «Я злюсь на ребенка, значит, я плохая мать»; «Я хочу на ручки, значит, я зависимая»; «Я обижаюсь, значит, я недостаточно работала над собой» и т. п. Нет привычки, умения, побыть в этом «я злюсь», «я обижаюсь», оглядеться в нем, понять, про что оно.

Учить новый язык – а чувства тоже язык – невероятно сложно. Знание языка предполагает не просто знание слов, а понимание другой картины мира – иной, не похожей на свою. Решение не оценить, а услышать чужие чувства вынуждает чувствовать в ответ.

Когда трехлетка вопит, что ему дали сломанный банан, проще всего отмахнуться. Он тебе: «Я злюсь», – а ты ему: «Ерунда». Он тебе про чувства, а ты ему – оценочную тарабарщину.

Так вот ребенок не понимает тарабарский язык. Пока.

Он умеет говорить только на языке чувств. Пока.

Пока не освоится, не вырастет и не начнет писать в пустыню интернета: «Меня никто не понимает и просто хочется, чтобы обняли».

Пока мы не вспомним забытый язык чувств, не будет близости.

Пока мы не заговорим на нем вновь, поколение за поколением будет смутно хотеть на ручки, но даже не понимать, что это и про что это.

Пока мы не сделаем язык чувств языком общения, мы так и будем не понимать своих детей.

Отмести непереводимую какофонию сырых детских чувств оценкой «глупый малыш» проще, чем попытаться их хотя бы увидеть, а увидев – понять, а поняв – позволить себе со-чувствовать. Взять на ручки и почувствовать всю обиду и несправедливость мира, в котором банан сломан.

– Так что, теперь всех нытиков всегда жалеть?

– Нет. Теперь пытаться понять. Иногда горе таково, что даже слова лишние.

В прошлой школе Тессы было плотное индийское комьюнити. Их культура очень слиятельная, трогательная, с размытыми границами. Я помню, как дочь сходила с ума. Стоило ей расстроиться или заплакать, подружки окружали ее, трогали за руки, пытались обнять, бесконечно спрашивая, что случилось. Но все, что нужно было Тессе, – немного личного пространства: «Мам! Ну как они не понимают, что в этот момент НЕ НАДО ЛЕЗТЬ!»

Великий педагог Януш Корчак писал, что иногда горе ребенка так глубоко, что только молчание достойно его. Лучше не скажешь. Поэтому я спрашиваю у своих детей, хотят ли они, чтобы я побыла с ними, можно ли их обнять. Меня передергивает от вторжения – к себе, к ним.

В первые годы жизни в Англии со мной случилось несколько историй, продемонстрировавших, что непрошеная помощь ранит не меньше, чем полное игнорирование.

Однажды я заметила, что наша пожилая одинокая соседка не выходит из дома. Я постучалась, выяснила, что она заболела, и предложила сходить за покупками. Женщина долго отнекивалась и потом сказала: «Ну, хорошо, купите виноград». Когда я вернулась, то обнаружила у двери табуретку, на ней деньги и записку: «Оставьте тут, спасибо». Тогда соседка мне показалась неблагодарной букой. Но потом я поняла, сколько сил нужно было потратить заболевшему человеку, чтобы отбиться от моей настойчивой помощи.

В другой раз я так же подорвалась помогать столетнему джентльмену, который с трудом пытался подняться со стула. Подскочила, поддержала его, он встал, забрал у меня величественно свой локоть и добавил: «Я способен справиться сам».

Эти «никого ничем не тревожить», «не нуждаться в особом отношении», безусловно, проявления очень английского характера. Но не только. Это прежде всего границы и уважение к другому. Кого-то нужно обнять и держать. А с кем-то – помолчать рядом. Но одинаково в этом уважение к тому, что другой – другой.